Томский еще раз проанализировал свои ощущения и понял – все дело в толстомордом офицере, которого он нокаутировал во время их последней встречи. Этот старый знакомый хоть и стоял в пол-оборота, но спутать его с кем-то другим было невозможно. Судьба, а точнее злой рок, послала его в самый последний момент, когда Толик уже считал, что первый этап пути пройден.

«Не паниковать! Проскользнуть так, чтобы не привлечь к себе внимания».

До прохода между рядами мешков оставалась пара метров, когда офицер обернулся. Судя по улыбке, он болтал с солдатом о чем-то веселом, однако при виде Томского улыбка медленно сползла с его лица, сменившись недоумением. Толик ускорил шаг и сунул руку в карман. Ничего, что там всего лишь безобидный нож. Фашист ведь этого не знает.

Рука офицера поползла к кобуре, а пальцы нервно задергались, нащупывая застежку клапана. Еще шаг – и Томский приблизился к фашисту вплотную. В упор посмотрел на него и чуть слышно, одними губами прошептал: «Сейчас убью».

Офицер поверил. Лицо его посерело, рука вернулась в прежнее положение, и он отступил в сторону, пропуская Толика. Первый раунд психологического поединка остался за Томским. Теперь следовало закрепить это достижение: ни в коем случае не ускорять шаг. Ни малейшим жестом не выдавать своего беспокойства. По крайней мере, первые два десятка метров. Чтобы принудить вести себя как ни в чем не бывало, Толик шепотом начал считать шаги. Произнести слово «пятнадцать» до конца он не успел.

– Стоять, су-у-ука!!! – К загипнотизированному фашисту вернулась не только смелость, но и способность визжать.

Толик побежал, по пути оттолкнув пару опередивших его путников. Позади зашлись воплями уже несколько человек.

Одиночный выстрел. Автоматная очередь. Топот сапог по шпалам. Прыгающие огни фонарей. На бегу погранцы вряд ли смогут хорошо прицелиться. Для этого им потребуется остановиться, а значит, дать ему фору. Новая стайка пуль вспорола воздух над самой головой, зазвенела, заискрила о тюбинги. Лишь бы рикошетом не задело! Некоторое время Томский, качая маятник, метался от стены к стене, затем помчался по прямой. Если не снижать темпа, то до Кузнецкого Моста он доберется быстро.

Прикинув запас своей прочности, Толик решил поднажать, но в эту секунду что-то липкое и холодное хлестнуло беглеца по лицу. Толик машинально смахнул это «нечто», но новая порция вонючей дряни тут же залепила ноздри. Отплевываясь и тряся головой, Томский остановился. Теперь он мог определить место, где пряталось существо, не пускавшее его вперед, и поднял глаза. Темный шар покачивался прямо над головой, прилепившись к ребрам жесткости тюбинга. Целых четыре темно-зеленых и одинаково выпученных глаза – два маленьких, два больших, изучали человека. Такой же четырехглазый комок болтался на своде туннеля метрах в пяти от первого.

Томский попятился и рухнул ничком от жестокого удара автоматным прикладом в спину. Фашисты не смотрели вверх. Их внимание было всецело поглощено беглецом. Под градом ударов, прикрывая голову руками, Томский перевернулся на спину. Сейчас фашисты интересовали его меньше, чем твари на своде туннеля. Уже теряя сознание, Томский отметил, что точек стало восемь, а затем их число неожиданно убавилось до двух. Теперь это были человеческие глаза. Секции тюбингов извивались и дрожали, пока не вспучились, трансформируясь в чугунное лицо профессора Корбута. Он злорадно смотрел на поверженного врага сверху.

– Я нашел тебя. – Корбут осклабился. Из черной щели между губами потекла слюна. Она стекла по подбородку, загустела и вытянулась, превратившись в липкую, полупрозрачную бечеву толщиной с палец, свисавшую со свода туннеля. – Скоро ты встретишься с моим сыном, и вы обсудите накопившиеся противоречия…

Толик увидел, что туннель напрямую сообщается с поверхностью. Он и туннелем-то уже не был. Чугунные секции тюбинга, образующие свод, отсутствовали. Толик видел свинцово-серые облака, с величавой медлительностью плывущие по небу. Слышал завывание ветра, который то наталкивался на бетонные обломки, то отступал, чтобы в следующую секунду обрушиться на эти останки цивилизации с новой силой. Поскольку оба выхода из расколотого туннеля были перекрыты кирпичными стенами, оставался только один путь – наверх. Ребра жесткости тюбинга могли служить ступенями. Томский попытался встать, но почему-то каждое движение сейчас давалось ему с трудом. Он с головы до ног был покрыт какой-то липкой мерзостью, состоявшей из толстых полупрозрачных нитей, свисавших со стен и исчезавших наверху. Толик напрягся, пытаясь разорвать путы, но, как только пошевелился, нити резко натянулись.

Сопротивляться этому натяжению Томский не мог. Невидимая и непреодолимая сила заставила его встать и сделать несколько шагов. В одну сторону, затем – в противоположную. Вой ветра сменился злобным хохотом. Толик поднял голову. Небо заслонила гигантская, слепленная из бетона и чугуна рука. Нити, опутавшие Томского, были привязаны к огромным пальцам. Когда те шевелились, движение передавалось конечностям Толика. Он почувствовал себя марионеткой в руках кукловода.

– Танцуй, дружок! – гремело сверху. – Развлекай меня! Иди туда, куда прикажут! Другого выхода у тебя нет!

Толик извивался, рвал нити зубами, потом руками и, в конце концов, рухнул на рельсы.

– Видишь ли, дружище, развлечений в Рейхе немного, а тех, кто способен развлекаться нормальными способами, – еще меньше, – вещал кто-то тягучим и монотонным голосом с убаюкивающими интонациями. – Это другой мир. Он отличается от подземелий Метро так, как метро отличается от верхнего мира. Здесь собралось все отребье. Изгои, которых отвергли на других станциях, сволочи от рождения и те, кто из страха перед будущим живет только настоящим. Но… Те, кто думают, что белая повязка со свастикой делает существование простым и беззаботным, сильно ошибаются. Ты попал в заколдованный треугольник Рейха. Приняв однажды правила игры, ты из нее уже не выйдешь. Здесь все заражают друг друга ненавистью и страхом. Прокаженная территория… Она капля за каплей выдавливает из людей все человеческое, а пустоту заполняет такое, чему и названия нет. Что-то похожее на ржавчину, разъедающую изнутри. Это невыносимо больно. Требуется лекарство, наркотик, притупляющий остроту страданий. Рейх изобрел его. Когда становится совсем невмоготу, фашисты организуют карательные экспедиции. На каждой станции найдется свой подонок, который за три десятка патронов и пару бутылок самогона оповестит Рейх: там-то и там-то кучкуются недочеловеки. Получив благую весть, фашисты тщательно разрабатывают операцию. С картами и прочей дребеденью. Наверное, чувствуют себя диверсантами, готовыми к заброске за линию фронта. Желающих попасть на охоту так много, что приходится становиться в очередь. Ха! Они напоминают молодых японцев, которые в конце Второй мировой мечтали получить белый шарф камикадзе. Только там отбирали самых достойных, а здесь – ублюдков высшей пробы…

Томский наконец понял, что человеческий голос, рассказывающий о подноготной Рейха, ему не чудится.

– Эй ты, философ, заткнись! Дай парню очухаться!

Второй голос был хорошо знаком Толику. Настолько хорошо, что сознание вернулось поразительно быстро. Томский открыл глаза. Лицо склонившегося над ним человека распухло от побоев, но показалось ему знакомым. Хотя под глазами лиловели огромные, во всю щеку, кровоподтеки, губы кривились в знакомой ехидной улыбочке.