отечественные установления, дополняются недостатки, исправляются злоупотребления». Тяжелая атмосфера лице мерия и произвола все плотнее окутывала эту верховную власть, замкнувшуюся в иллюзии своего могущества – вне и поверх действительной жизни.

Третье отделение было лишь наиболее наглядным и ярким проявлением николаевской политической системы. Военный тип корпуса жандармов, начало дисциплины, спешной и безусловной исполнительности, личной команды и беспрекословного выполнения распоряжений главного командира в порядке полномочных командировок – все это приемы, применявшиеся Николаем в общегосударственном масштабе. Николай строил все свое державное властвование по военному образцу и недаром любил называть государство «своей командой». Ближайшим кругом помощников государя в делах управления была его «императорская главная квартира», чины его «государевой свиты» – корпорация людей, тщательно подобранных и строго фильтруемых (значителен процент остзейского дворянства), людей близких, надежных, исполнительных и преданных. Своих генерал– и флигель-адъютантов Николай держал в близости и милости, но очень сурово наказывал даже за сравнительно маловажные проступки. Недоверчивый и подозрительный, он верил чинам своей свиты, видел в них людей, которые знают его взгляды и желания и готовы беспрекословно проводить их в жизнь, притом не за страх, а за совесть. Туда, куда ему хотелось проникнуть личным наблюдением и личной распорядительностью, он их посылал, своих генерал– и флигель-адъютантов. Они должны были быть постоянно готовыми к отъезду в командировки по самым разнообразным и часто щекотливым поручениям. Через них Николай держал в своих руках управление армией, посылал их на осмотр воинских частей, на контроль над рекрутскими наборами и т. п.; их рассылал он на производство следствий о злоупотреблениях в военном и гражданском хозяйстве, требуя подробных отчетов лично себе. Такие командировки были постоянным средством прямого вмешательства верховной власти во всякие дела и вопросы: по расследованию о действиях гражданских и военных властей, о крупных уголовных происшествиях или особо сложных гражданских делах, по мероприятиям для помощи населению губерний, пострадавших от неурожая («чтобы явить жителям новый знак непрестанной заботливости и личного внимания его величества к постигающим их бедствиям»), для борьбы с эпидемиями пожаров, в которых видели результат злостных поджогов, и т. п.

Свитские адъютанты – «ближние слуги» императора, по аналогии с которыми он и статс-секретарей называл своими «гражданскими генерал-адъютантами». Не встречая с их стороны ненавистного «всезнайства и противоречия», Николай в то же время требовал от них такой же многогранной компетентности, какую, по должности, приписывал и себе. Если один из генерал-адъютантов управлял церковным ведомством, властно разрешая канонические и даже богословские вопросы, почему не послать другого в Мюнхен для ознакомления с выполнением заказа «живописных картин»? И за тем и за другим стояла самодержавная воля с ее властно-авторитетными указаниями. Так сам Николай расправлялся с художественными сокровищами Эрмитажа: применял к ним то политическую цензуру и приказывал удалить из коллекции портреты польских деятелей и декабристов или «истребить эту обезьяну» – гудоновского Вольтера, то свой личный обывательский художественный вкус, распоряжаясь уничтожением или распродажей многих картин «за негодностью».

Личная дружина членов государевой свиты становилась «опричниной» Николая, выделенной не только из общественной, но и из служилой среды. Из них выбирает он кандидатов для назначения на ответственные государственные должности, сосредоточивая в руках этих «своих» людей все государственное управление. Такой системой Николай думал эмансипироваться и от самодовлеющей бюрократической рутины, и от дворянской требовательности, отчетливее наблюдать за ходом жизни и непосредственнее воздействовать на нее. Обманывал ли он себя достигнутыми результатами? Едва ли. Приписываемое ему унылое изречение, что «Россией управляют столоначальники», как бы показывает, что бессилие огромной власти не было для него тайной. Он почти отказался от воздействия на жизнь страны и замкнулся в охране «порядка». Сохранить в неприкосновенности свое самодержавие и задержать, по возможности, победу новых течений жизни – вот и вся его безнадежная задача. «Что за странный этот правитель, – писала о нем графиня Нессельроде, – он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает».

Государственная организация вырождалась, теряя определенное социальное содержание. Империя переживала затяжное состояние неустойчивого равновесия между старым и новым, изжитым и нараставшим укладами народно-хозяйственной и социально-политической жизни. Наличная политическая форма становилась самоцелью для охраняющей ее власти. Но эта власть располагает огромными запасами организованной государственной энергии, значительными личными силами страны и не может не проявляться в деятельности, которая оправдывала бы признанное за нею огромное значение. Никогда еще притязательная самонадеянность этой власти не поднималась в России так высоко, как в николаевское время. Она стремится поглотить и воплотить в себе всю общественность.

Вся философия этого строя удачно сформулирована Я.И. Ростовцевым в уже упоминавшемся выше учении о верховной власти как таком центре всей общественной жизни, который соответствует совести в личной жизни людей, а потому призван властно водворять в обществе «нравственный порядок», чтобы он не погиб в борьбе различных индивидуальных стремлений. Индивидуумы объединяются в общество, по этой теории, только повиновением власти. Так понимал жизнь страны еще Павел, когда запретил слово «общество», требуя его замены словом «государство». А сама «государственная идея приняла (по выражению друга и панегириста такого столпа русского консерватизма, как М.Н. Катков, Любимова) исключительную форму начальства; в начальстве совмещались: закон, правда, милость и кара», пишет он о николаевском времени. Николай пытался свести государственную власть к личному самодержавию «отца-командира», на манер военного командования, окрашенного, в духе всего быта эпохи, патриархально-владельческим, крепостническим пониманием всех отношений властвования и управления. По официальной доктрине, эффектно сформулированной министром народного просвещения С.С. Уваровым, в основе самобытной русской жизни лежат три принципа: самодержавие, православие и народность. Первым лицом этой троицы, безусловно преобладающим, являлось, конечно, самодержавие, которому все должно подчиняться, не внешне только, но и внутренне, не за страх только, а за совесть.

Православие – одна из опор этой власти, отнюдь не та «внутренняя правда» самостоятельной и авторитетной Русской церкви, о которой мечтали славянофилы, а вполне реальная система церковного властвования над духовной жизнью «паствы», притом церковность – орудие политической силы самодержавия, вполне покорное гражданской власти под управлением синодального обер-прокурора. А под «народностью» разумелся казенный патриотизм – безусловное преклонение перед правительственной Россией, перед ее военной мощью и полицейской выправкой, перед Россией в ее официальном облике, «в противоположность России по бумагам с Россией в натуре», по выражению историка-националиста М.П. Погодина, перед Россией декоративной, в казенном стиле, притворно уверенной в своих силах, в непогрешимости и устойчивости своих порядков и умышленно закрывающей глаза на великие народно-государственные нужды. Во внутренней жизни страны эта система «официальной народности» воплощает полный застой органической, творческой деятельности и прикрывает агонию разлагавшегося старого порядка. В отношениях международных она ведет к выступлениям, полным чрезмерной самонадеянности, к политическому авантюризму, который через перенапряжение сил страны, расшатанных внутренним кризисом,