V. Россия и Европа

В течение всего царствования Николая Министерством иностранных дел управлял граф Карл Нессельроде. Штейн, великий патриот единой Германии, яркий выразитель национальной идеи, отзывался о нем крайне жестко: «Нет у него ни отечества, ни родного языка, а это много значит; нет у него одного основного чувства; отец – немецкий авантюрист, мать – неведомо кто, в Берлине воспитан, в Москве служит». Тип служилого немца, выходца из мелкого германского княжества на простор иностранной карьеры; сын католика и еврейки, принявшей протестантство, случайно крещен по англиканскому обряду; воспитан в Берлине в духе модной французской культуры; рано, по службе отца, связан с русским двором, в 16 лет – флигель-адъютант Павла, в 20 – камергер, баловень придворной карьеры. При Александре – дипломат по особым поручениям, орудие личной политики императора по части секретных сношений с предателями Наполеона – Талейраном и Коленкуром, с 1816 г. – его статс-секретарь по дипломатической части. При раздвоении русской внешней политики между общеевропейскими тенденциями эпохи конгрессов и русскими интересами в Восточной Европе Нессельроде был носителем первых, как другой статс-секретарь – Каподистрия – вторых, по их связи с его греческим патриотизмом. Поворот к большей независимости русской политики в восточном вопросе, происшедший в исходе александровского царствования и усвоенный Николаем, был сформулирован Нессельроде в первом же его докладе новому императору, где умело разграничивались общеевропейские вопросы и непосредственные интересы России. Николай выполнил требование брата Константина, заявленное при знаменательных их сношениях о судьбе русского престола, – в виде совета сохранить Нессельроде как представителя заветов Александра. Он и остался при Николае носителем традиций эпохи конгрессов, «политики принципов», которая отводила России роль силы, охраняющей монархический порядок в Европе и те формы «политического равновесия», какие установлены на Венском конгрессе. Николай дорожил этими принципами Фридриха Вильгельма III и Александра I, дорожил и Нессельроде как удобным и опытным сотрудником. Он внимательно вчитывался в доклады Нессельроде, учился у него, но по существу сам вел свою политику; Нессельроде не особенно преувеличивал, когда называл себя «скромным орудием его предначертаний и органом его политических замыслов». Нессельроде стал вице-канцлером и государственным канцлером Российской империи, но оставался все тем же статс-секретарем по дипломатической части.

Соотношение России и Европы приняло во второй четверти XIX в. новый характер. Созревает усиленная реакция против александровского интернационализма, взявшая верх еще при нем. Крепнет тенденция обособления России от Европы. Политика Александра слишком чувствительно ударяла по господствовавшим в России интересам. А вопросы, с этим связанные, особо обострены в польских и в ближневосточных делах.

Присоединение герцогства Варшавского сильно осложнило западные отношения России. Польские земли были в давней и географически обусловленной связи с Пруссией. Польский экспорт и польский рынок для сбыта ввозимых товаров служили выгодным объектом прусской эксплуатации. Льготные условия, установленные на Венском конгрессе и в последующих соглашениях для торгового обмена между частями разделенной Польши, обеспечивали и в дальнейшем эти прусские выгоды, а получали крайне расширенное значение, с одной стороны, потому, что охватывали бывшие польские земли «в границах 1772 г.», а с другой – потому, что за Пруссией строился немецкий таможенный союз. Пруссия стремилась использовать эти условия для захвата в пользу своей торговли и промышленности польского и русского рынков. Таможенная самозащита со стороны России и Польши стала на очередь и привела к новому торжеству покровительственной системы в русской имперской экономической политике. Привела она и к другому результату, не менее существенному: к экономическому сближению царства Польского с Россией с ослаблением, а затем и полной отменой русско-польской таможенной границы, притом по почину не русских, а польских финансовых деятелей, во главе которых стоял Ксаверий Любецкий.

Все эти экономические отношения, которые тут могут быть упомянуты лишь мимоходом[7], значительно усложняли проблему самостоятельности царства Польского в составе русской империи. Вопросы общеимперской политики все больше ее захлестывали. И не только таможенные или торгово-промышленные и финансовые. Николай подходил к польскому вопросу также со стороны политико-стратегической. Западная граница империи представлялась ему не усиленной, а ослабленной с присоединением царства Польского. Вполне пренебрегая, со своей русско-имперской точки зрения, судьбами польской народности, он предпочел бы иной раздел Польши, с имперской границей по Нареву и Висле и с уступкой соседям земель на запад от этой границы, по возможности в обмен на Восточную Галицию, а то и даром. Самостоятельное существование конституционной Польши было несовместимо со всем укладом его воззрений; ее создание он считал ошибкой Александра, «достойной сожаления» в такой же мере, как конституционные обещания Фридриха Вильгельма III своим подданным; в этих пунктах он решительно отступал от благоговейного уважения к своим излюбленным авторитетам. К принципу национальных самоопределений он относился с полным отрицанием. Связь национальных движений с либерально-освободительными придавала этому принципу революционный характер. Это был принцип антимонархический, несовместимый с идеей самодержавия. Призыв к возрождению народностей, сошедших с арены активной политической жизни, казался лишь предлогом, только формой революционной агитации. Отсюда враждебное, например, отношение николаевского правительства к панславизму, подозрительное – к славянофильству. Официально разъяснялось, что русский патриотизм должен исходить «не из славянства, игрою фантазии созданного, а из начала русского, без всякой примеси современных идей политических».

Польское восстание 1830–1831 гг. было для Николая ярким подтверждением этих его воззрений. Россия сама создала польские силы для борьбы с собой: финансы Польши (налаженные Любецким) «позволили образовать в казначействе резервный фонд, который затем оказался достаточным для поддержки нынешней борьбы», отметил Николай в собственноручной записке о польском восстании, «армия, созданная по образцу имперской, была всем снабжена от России», получила отличную организацию на основе русских кадров, польская промышленность поднялась за счет русской на имперском рынке, а внутренняя автономия Польши, при которой там считалось допустимым и даже похвальным многое, что в империи признавалось преступным и каралось, подрывала «то, что составляет силу империи, т. е. убеждение, что она может быть сильной и великой только под монархическим правлением самодержавного государя». Польское восстание сильно тревожило Николая, стоило ему «девятимесячных мучений», за избавление от которых он благодарит Паскевича. Но тревога осталась. С Польшей надо покончить. Нескрываемая радость звучит в словах Николая: «Я получил ковчег с покойницей конституцией, за которую благодарю весьма, она изволит покоиться в Оружейной палате». Он заменил «покойницу» мертворожденным «органическим статутом», который превратил царство Польское в имперскую провинцию, а на деле отдал ее под военно-полицейскую диктатуру наместников и намечал для подрыва влияния землевладельческой шляхты «увольнение крестьян в королевстве по примеру, указанному в Пруссии». Его идеалом была бы полная русификация Польши для объединения всей империи, с ее польскими, немецкими, украинскими и другими окраинами, на началах самодержавного властвования и «официальной народности». Но в польской политике приходилось