устойчивости «порядка» в Европе. Дипломатические фикции настойчиво поддерживались николаевским правительством до конца: русская дипломатия продолжает постоянно ссылаться на «трактаты 1815 г.». 1848 г. нанес новый удар николаевской «системе». Снова произошел порыв Франции к новому будущему. Республиканское правительство объявило трактаты 1815 г. упраздненными; Национальное собрание провозгласило руководящими началами французской политики союз с Германией, независимость Польши, освобождение Италии. Это был прямой вызов.

«Наступила торжественная минута, которую я предсказывал в продолжение 18 лет; революция воскресла из пепла, и нашему общему существованию угрожает неминуемая опасность» – так писал Николай прусскому королю по поводу февральской революции. Революционное движение разливалось по всей Европе. Но первая мысль Николая о сосредоточении контрреволюционных сил для его подавления сразу ограничена задачей «подавления смуты» в Польше, Галиции, Познани.

Прежние союзники – Пруссия, Австрия – сами потрясены революционным движением. Пруссия преображается, вовлечена в общегерманское движение. «Старой Пруссии больше не существует, – пишет Николай, – она исчезла – в Германии, и наш древний близкий союз исчез вместе с нею». Пришлось признать, что реакция в плане «эпохи конгрессов» невозможна; оставалось ее поддерживать частичным вмешательством в германские и австрийские дела. А по существу, русской реакционной системе оставалось замкнуться в своих национальных пределах.

Николай, несомненно, пережил момент тревоги, как бы движение не захватило и его империю. Рядом с усилением полицейского террора, он обращается, как в 1826 г., к дворянству с призывом содействовать власти в охране «порядка» и с заявлением, что землевладельческие привилегии священны и неприкосновенны. Казалось, что предстоит и внешняя борьба, которую готова поднять революционная Европа против восточного самодержца.

Николай лично написал известный манифест 14 (26) марта 1848 г., в котором говорил о «новых смутах», взволновавших Запад Европы после «долголетнего мира», о «мятеже и безначалии», которые возникли во Франции, но охватывают и Германию, угрожают России; Николай призывает всех русских защитить «неприкосновенность пределов» империи, призывает их к борьбе «за веру, царя и отечество» и к победе, которая даст право воскликнуть: «С нами Бог, разумейте народы и покоряйтесь, яко с нами Бог». Это восклицание он с тех пор любил повторять по любому поводу.

Манифест был опубликован и по-немецки в берлинских газетах и прозвучал встречным вызовом русского самодержца революционному движению Запада. Нессельроде пришлось даже разъяснять в циркулярной дипломатической ноте, что манифест этот отнюдь не означает каких-либо наступательных намерений России. «Пусть народы Запада, – говорилось в этой ноте, – ищут счастья в революциях. Россия смотрит спокойно на эти движения, не принимает в них участия и не будет им противодействовать; она не завидует судьбе этих народов, даже если бы они вышли из смут анархии и беспорядка к лучшему для них будущему. Сама Россия спокойно ожидает дальнейшего развития своих общественных отношений от времени и от мудрой заботливости своего царя». Резко противопоставлялась консервативная Россия революционной Европе. Николай выступал перед Западом охранителем и опорой консерватизма и реакции. А обширная страна, ему подвластная, казалась безмолвной, покорной и крепкой базой для замкнутой в своих традициях тяжеловесной власти северного самодержца. Кипучая политическая жизнь Запада замирала у русской границы. И поэту, хвалителю николаевского режима, Россия представлялась спокойным и надменным, неподвижным и неизменным утесом-великаном, о который разбиваются волны взбаламученного революцией западного моря[8].

В идеологии николаевского времени Россия и Европа противопоставлялись как два культурно-исторических мира разного типа, несравнимых и несоизмеримых ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Политическая действительность, отражавшаяся в таких воззрениях, сводилась ко все большей изоляции России в системе европейских международных отношений. С мнимой уверенностью в своих силах николаевская Россия противопоставила себя и свои интересы европейскому политическому миру – на почве восточного вопроса. Назревший и все нараставший конфликт разразился по поводу борьбы за господство на Ближнем Востоке, привел к крушению всю николаевскую политическую систему, разбил и личную жизнь Николая.

VI. Неизбежная катастрофа

Внешние успехи николаевской политики в конце 1840-х гг. казались значительными: устранено объединение Германии, сокрушена венгерская революция, подавлена Польша, мечтавшая о новом подъеме. Франция, после новой революции, казалась ослабленной. Николай горячо приветствовал жестокое подавление генералом Кавеньяком восстания парижского пролетариата в кровавые июньские дни и признал в буржуазной республике силу консервативную и контрреволюционную. Русская дипломатия даже подготовляла сближение с нею на случай, если не удастся предотвратить объединения Германии в «могущественную и сплоченную державу, непредвиденную существующими трактатами и представляющую народ в 45 млн душ, которая, послушная единой центральной власти, нарушит всякое равновесие». Однако формальное признание республики было задержано возвышением Луи Наполеона. В нем видели, как и сам он того хотел, возродителя традиций Наполеона I, в его возвышении к власти – возвращение того режима, который был разбит силами коалиции всех держав в 1813 г. Впрочем, Николай примирился с избранием Наполеона в президенты республики и готов был на добрые с ним отношения, пока тот «остается в пределах своего настоящего полномочия» и не стремится к восстановлению империи. Русского самодержца привлекала энергия Бонапарта, в которой он видел силу, способную сдержать революционное движение во Франции. Но превращению претендента в императора Наполеона III он пытался противодействовать и особенно негодовал на цифру III, утверждая, что Европа не знает никакого Наполеона II. Тревожил призрак возрождающегося наполеоновского империализма, разрушительного для всей системы «равновесия», в корень враждебного «легитимизму», согласно с которым только одна возможна во Франции династия – Бурбоны. К тому же всякое правительство, порожденное революцией, казалось неустойчивым и непрочным, а потому не могло быть принято равноправным членом в «европейский концерт» держав не только по принципиальным, но и по практическим соображениям. А их николаевское правительство сильно преувеличивало и слишком долго недооценивало результатов переворота, упразднившего республику в пользу империи Наполеона III. Признать его, конечно, пришлось вслед за всеми державами. Николай только дразнил Наполеона, а себя тешил тем, что не хотел называть его «братом» своего самодержавия и называл «другом» или «кузеном». Мнимая видимость все чаще закрывала для него и скрывала от него реальный смысл действительных отношений.

А этот реальный смысл был в нараставшей изоляции России. Давние союзники – Австрия и Пруссия – тяготились нависшим над ними громоздким давлением соседа. Державы крайнего Запада – Франция и Англия – были определенно враждебны и крайне недоверчивы к нему. Замкнувшись в себе и решительно противопоставляя себя Западной Европе, николаевская Россия все настойчивее развертывает свой особый империализм на Востоке.

Несмотря на всякие отживавшие свой век предрассудки «старого порядка», Франция Наполеона III давала существенный урок Николаю и русским бюрократам. Чем яснее развертывалась наполеоновская политическая система, тем больше росли симпатии к нему русского самодержца. В Петербурге не могли не оценить, что он «уничтожает демагогию», упраздняет «парламентарный режим», оказывает «всей Европе большую услугу», превращая Францию, этот «очаг смут и революций», в страну, дисциплинированную