– Или забыл, как Гераська Анкудинов с Ивашкой Барановым грабили торговых людей? – напомнил приказному.

Втор, виновато посмеиваясь и почесывая пятерней бороду, сослался на то, что не может не принять челобитную на царское имя и радеет за государеву выгоду. Колымский целовальник Третьяк Заборцев опять отмолчался. Страсти разгорались. Кабальный должник Дежнева Герасим Анкудинов, почуяв заминку, предложил Втору отпустить его за двести сорок соболей. Потом набавил еще сорок. Покладистый Семен Дежнев разъярился, брови его распрямились, шрамы на лбу побагровели, он стал лаять приказного: тот не мог не понимать, что собрать столько соболей невозможно даже в самом богатом краю.

– Ты же знаешь, что государь не получит с Гераськи ни хвоста! Зачем потакаешь? – кричал. – Он и тысячу пообещает, что ему? По прошлогодней кабале не может со мной расплатиться: всего-то двенадцать рублей десять алтын с полуполтиной. Тебе бы как приказному поставить его на правеж, а не принимать несбыточные посулы.

Намеки на попустительство по службе не смутили Втора, он только приговаривал, что радеет за государеву прибыль, хотя глаза его блуждали и беспокойно прыгали по рубленым стенам. Пригрозив ему жалобой, Дежнев выскочил из съезжей избы, заплатил писарю, и тот написал с его слов от его имени жалобную челобитную царю. Жаловался казак на Герасима Анкудинова, обвинив его не только в старых и нынешних грехах, но и в своих догадках. Втора Гаврилова с Третьяком Заборцевым он не упоминал, но из челобитной было ясно, что приказный и целовальник потакают беглому янскому казаку. С пламеневшим лицом при свидетелях Дежнев подал челобитную колымскому приказному. Тот почитал, покряхтывая и досадливо качая головой, укоризненно взглянул на старого товарища, постыдил за смутные догадки, будто Герасим набрал три десятка самых беспутных людей, грозит торговых и промышленных бить, грабить, идти на Погычу самовольно, а там бить и грабить иноземцев, с которых Дежнев собирается взять прибыль; будто торговые и промышленные Гераську с его людьми боятся и оттого идти с ним, с Семеном, на Погычу не хотят.

– Кто же тебе поверит, что шесть десятков хорошо вооруженных людей боятся трех десятков босяков? – Втор вскинул обиженные глаза и жалостливо посоветовал: – Может, перепишешь?

За написание челобитной было заплачено по ленским ценам – рубль. Так просто выбросить на ветер еще один Дежнев не желал.

– Отправляй, как есть! – уперся, бодливо глядя на приказного сквозь челку.

– Тебе ответ держать, – вздохнул Втор и подписал челобитную.

Дело было сделано. Тяжба между Дежневым и Анкудиновым проходила на слуху колымского сброда и становилась посмешищем. Гераська при Семене ворвался в съезжую избу, молодецки подпер бока кулаками, спросил, сколько соболей он явил по последнему слову, и пообещал к тому посулу на семьдесят больше. Втор Гаврилов положил на стол широкую ладонь с растопыренными пальцами и объявил:

– Не верю! С караваном пойдет Семейка не за двести восемьдесят, как явил, а за двести восемьдесят пять. У него кое-что есть на черный день, а на тебе неправленая кабала и связчики на подбор: вошь в кармане, блоха на аркане. Что с вас взять?

Торговые люди, снаряжавшие кочи своим подъемом, с облегчением вздохнули и поддержали приказного. Поход намечался отчаянный, без богатой добычи из него лучше бы не возвращаться ни Дежневу, ни Попову, ни Бессону Астафьеву, поскольку они вкладывали в предприятие все, что имели.

Бессон погрузил на свои суда нераспроданный товар. Вместе с медными котлами, топорами, пешнями, колокольчиками, одекуем, пользовавшимися спросом у диких народов он надеялся с выгодой продать за Камнем тринадцать компасов в костяной оправе, бараньи кафтаны, одеяла, варежки, чарки, рыболовные снасти, рубахи ярославские, красные кожи, медные пуговицы, холст, восковые свечи, перец, неводное прядево, шесть гладких пищалей, три винтовые, порох. Двести пудов муки брали на себя его покрученники и своеуженники. Все это по таможенной оценке стоило тысячу семьдесят три рубля. Целовальником от торговых и промышленных людей снова выбрали Федота Попова. Один из бессоновских кочей брался вести бывалый мореход и передовщик Афанасий Андреев, другой – сам Бессон, третий был доверен казаку Семену Дежневу.

Но распря между колымскими служилыми людьми на том не закончилась. Анкудиновский промышленный Пятко Неронов за двенадцать дней до похода подал Втору жалобную челобитную, что Семейка Дежнев бранил его нептребной бранью, Сидор Емельянов и Иван Зырянин жаловались, что Дежнев грозился их побить. Все они просили царского суда и старались задержать казака на Колыме. Семен же перед выходом подал исковую челобитную на целовальника Третьяка Заборцева, в которой требовал уплаты за семьдесят соболей. К отплытию были готовы шесть судов с грузом и с шестью десятками мореходов. Но желавших идти на Погычу было больше. Герасим Анкудинов, грозя Семену Дежневу, метался по низовьям Колымы, прельщая торговых людей снарядить его в поход.

20 июня на Мефодия-перепелятника, шесть судов при обычных торжествах и напутствиях пошли от Нижнего острожка правой протокой. Вблизи моря караван догнал большой коч, народу на нем было вдвое, против разумного. Он пристал к борту бессоновского судна, которое вел Семен Дежнев, на корму перескочил Герасим Анкудинов, объявил, что идет на Погычу своим подъемом, а представить государеву служилому наказную память или отпускную грамоту отказался: я, дескать, и сам служилый. Коч у Герасима был добрый и крепкий, явно принадлежащий торговым людям. Как он оказался у него, Анкудинов говорить не желал, на расспросы зловеще посмеивался. На его судне теснилось три десятка самых неудачливых колымских беглецов, крикунов и пропойц.

– Что с ними делать? – растерянно развел руками Дежнев, спрашивая совета у целовальника.

– Что поделаешь? – нахмурился Федот и глубже натянул шапку. – Не пустить следом не можем… Пусть идут куда хотят, за то им самим ответ держать: мы их к себе не принимали.

Наконец задул попутный ветер, между коренным берегом и льдами появилась широкая полынья.

– С Богом, что ли? – Волнуясь, Федот Попов взглянул на старого промышленного Пантелея Пенду. Тот огляделся по сторонам, скинул шапку, обнажив бронзовое лицо в сугробе седых волос, и согласился, что день для выхода благоприятный. Герасим Анкудинов со своими удальцами стоял в стороне и предусмотрительно не выходил в неведомое первым.

На шести кочах были подняты железные и каменные якоря. Скинув шапки, мореходы запели молитвы, обычно читаемые перед выходом. Суда покачивали мачтами, течение реки и отлив несли их к морю. Ватага Герасима Анкудинова тоже выбрала якорь, сбилась в кучу, луженые глотки беглецов заголосили, прося заступничества и доброго пути у Николы Чудотворца. Федот нахлобучил шапку, махнул рукой Пантелею Пенде, чтобы старый мореход шел первым. Ертаульный коч выгреб на ветер, белая борода Пантелея затрепалась на пол-аршина впереди лица. Его люди потянули фалы-дроги, над судном поднялся и вздулся смазанный жиром кожаный парус. Чуть зарываясь в волну тупым носом, обвязанным пучками прутьев, первый коч двинулся к восходу, за ним потянулись поповские суда, следом пристроились бессоновские. Герасим Анкудинов скромно пошел в конце каравана и вскоре вызвал одобрение опытных мореходов: его судно, приспустив парус, легко перекатывалось с волны на волну и не отставало. Вдали, по правому борту, среди черных туч розовели тесные просветы. По жавшемуся к воде небу неслись сырые облака, оседали влагой на одеждах и парусах. Ветер был свежим с коварными порывами и завихрениями, срывавшими брызги с волн.