– Пусть лучше это побудет у тебя.

Когда Мари села на сиденье рядом с Ферсеном, тот по ее молчанию и напряженному виду догадался, о ком шла речь. Он взял Мари за руку, но та быстро ее отдернула, и он, проследив за ее взглядом, увидел, что на кухне опустилась занавеска.

Воздержавшись от комментариев, Люка нажал газ и, чтобы отвлечь ее от тяжелых мыслей, решил вернуться к расследованию.

– Я навел справки в военном архиве. Эрван не погиб на поле брани, как об этом свидетельствует надпись на его могиле. Старший сын Артюса никогда не воевал в Алжире. Не стоит ли нам как следует расспросить это старое чудовище?

Мари улыбнулась, на этот раз она сама взяла руку Ферсена и крепко ее сжала.

– Да, все так, – сдержанно ответил Артюс, не выказывая волнения.

Старик заставил себя довольно долго ждать, и Мари, воспользовавшись случаем, подвела Ферсена к картине, где предок Керсенов действительно был изображен с медальоном на шее, точно повторявшим знак последнего менгира.

Артюс смерил их высокомерным взглядом.

– В таких семьях, как наша, необходимо было соблюсти приличие, а не объявлять публично, что сын оказался трусом и не пожелал сражаться на войне. В действительности Эрван глупо погиб в Дублине в автомобильной катастрофе.

При упоминании о столице Ирландии Мари и Люка вздрогнули.

– В Дублине? Что он делал в Ирландии?

– Понятия не имею. К этому времени мы уже окончательно разошлись с сыном.

Оба почувствовали то легкое возбуждение, которое обычно служило знаком, что они нащупали интересную деталь. Майор постарался не упустить нить разговора:

– Какова связь вашей семьи с Патриком Рианом?

Старик непритворно изумился. Он заставил Ферсена повторить вопрос, в котором явно не видел смысла.

– Риан был дважды приглашен на ужин в замок но настоянию Армель, которой не терпелось познакомиться с писателем поближе.

– Однако Риан начертил на стене тюремной камеры, в ко горой сидел много лет, эмблему Керсенов, – сказала Мари, не отрывая глаз от старика.

– Вы уверены? Ничего не понимаю, все это странно…

– Ивонна Ле Биан утверждает, что в событиях, связанных с кораблекрушением, спровоцированным детьми в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, вы приняли самое активное участие. И присвоили большую часть золотых слитков.

На этот раз они задели его за живое. Прежде чем ответить, он взял паузу.

– Она говорит ерунду. В следующий раз Ивонна еще что-нибудь выдумает, дабы меня опорочить. Ее объяснения ничего не стоят, вы это скоро поймете.

– Мы устроим очную ставку, как только ее состояние улучшится.

– Я в вашем распоряжении. – Им показалось, что по лицу старика пробежала тень улыбки.

Вскоре они поняли смысл этого мимолетного изъявления довольства: Артюс прекрасно знал, что очной ставки не будет.

Не прошло и двух часов, как он побывал у Ивонны. Разрешение на короткий визит к больной он получил у своего друга Дантека. Артюс настаивал на свидании, чувствуя, что это их последняя встреча. Они долго смотрели друг на друга, молча переживая заново недолгие часы, проведенные вместе. Ивонна заговорила первой:

– Артюс, ты – чудовище!

– Возможно. Ты и я – мы оба чудовища Ланд.

У обоих мелькнула одна и та же мысль, которую Ивонна выразила едва различимым шепотом:

– А ведь я тебя любила!

Ни он, ни она не поверили тогда в любовь. Из гордыни. По мнению Артюса, прекрасная разносчица хлеба, соблазнившая его, могла сделать это только ради денег и титула, ее беременность была лишь банальной ловушкой. Ивонна же ненавидела себя за то, что по уши влюбилась в аристократа, неспособного смотреть на бедную девушку иначе, как на шлюху.

Никогда не признаваясь себе, оба любили, страстно, пылко, и эта невысказанная любовь разрушила их, обратилась в ненависть, которую унаследовали их дети, заплатившие за их союз слишком дорогую плату.

– Наша дочь мертва, Артюс, теперь мне все равно. Ад меня не страшит, здесь мне жилось еще хуже.

Он положил ладонь ей на руку, и она закрыла глаза, оставив его окончательно и навсегда одиноким.

В палате тюремной больницы, охраняемой двумя неподвижными охранниками, теперь было слышно только ровное жужжание мониторинга.

Лишь узнав о смерти Ивонны, Люка и Мари по достоинству оценили масштаб цинизма отвратительного старика. У них возникло подозрение, что Артюс каким-то образом способствовал ее кончине, но медицинское заключение было формальным: смерть наступила по естественным причинам, не подлежащим сомнению.

В тишине кабинетов полицейского участка Мари и Ферсен работали как хорошо отлаженный механизм. Никогда об этом не говоря, каждый высоко ценил профессиональные качества напарника, с удовлетворением отмечая, что они понимают друг друга с полуслова и отлично дополняют один другого. А между тем ощущения прогресса в расследовании ни у Ферсена, ни у Мари не было, хотя они и старались этого не обсуждать. Часы напролет они возводили, разрушали, строили заново и соединяли в одно целое гипотезы, но ни одна не могла объять все имеющиеся в их распоряжении факты. Кусочки мозаики никак не выстраивались в четкий рисунок. И главное, не удавалось нащупать мотив для убийств, здесь оставалась полная неясность. И только последняя информация, которую им удалось собрать буквально по крохам, кое-как начала прояснять общую картину.

Прежде всего лабораторными исследованиями подтвердилась их версия, что видеопленка, запечатлевшая менгиры, была фальсифицирована. По телефону Люка обрушил весь свой гнев на техников и два часа не мог прийти в себя, ибо, по их словам, недостающие кадры невозможно было восстановить. Только Мари отчасти удалось обуздать его ярость, когда она, вихрем ворвавшись в его кабинет, положила перед ним факс, который получила.

– Это из региональной службы! У них есть информация по автокатастрофе в Дублине, в которой погиб Эрван де Керсен.

– Ну и?…

– Догадайся, кому принадлежала машина! Патрику Риану!

– Вот откуда обнаруженная в камере эмблема Керсенов. Эрван и Риан были знакомы!

– Но справка по поводу самого Риана практически ничего не дает: его семья погибла в Ирландии во время случившегося на ферме пожара, когда ему было три года. Ребенка взяла на воспитание супружеская пара соседей, которых не удалось разыскать. И дальше след теряется до двадцатипятилетнего возраста.

Мари устала, и ее удручало, что дело никак не продвигалось. Она взглянула на часы и еще больше помрачнела – было уже поздно. Заметив, что Люка смотрит на нее и улыбается, она вопросительно, с легким раздражением, подняла брови, отчего он улыбнулся еще шире.

– Ты мне нравишься, даже когда рассержена. Думаю, доктор, случай очень серьезный.