– Я тоже не увижу, – сообщила Пампа Кампана, – а тебе, похоже, сложнее простить самому, чем получить прощение.

– Что я могу сделать? – взмолился Кришнадеварайя.

– Ты можешь уйти, – отвечала она, – тебя я тоже больше никогда не увижу.

Она слышала, как он ушел. Слышала стук в дверь Тиммарасу. Затем раздался гневный рык старика. Собрав последние силы, словно зверь, главный министр проклинал своего царя, пророча, что его проступок навеки останется лежать пятном на его имени.

– Нет, – проревел Салува Тиммарасу, – я не прощаю тебя, и не прощу, даже если проживу еще тысячу тысяч жизней.

Той же ночью он умер. Бесконечная тишина вернулась и накрыла ее.

Ее первыми сновиденьями были кошмары. В них ей снова являлись виноватое лицо кузнеца и железный прут, который опускают в печь и вынимают с раскаленным докрасна кончиком. Она чувствовала, как Улупи Младшая держит ее руки, а Тимма Огромный возвышается над ней и держит ровно ее голову. Она видела, как прут приближается, чувствовала его жар, а затем просыпалась, дрожа, облитая, словно сочившимся из каждой поры ее тела потом, своим потерянным зрением. Снилось ей и ослепление Тиммарасу, хотя она знала, что его больше нет и ему больше нечего бояться, ни недовольства великого, ни удара тирана. Его ослепили первым, и ей пришлось это видеть, увидеть, что ее ожидает еще до того, как оно случится. Это было словно ее ослепили дважды.

Но да, видения появились снова, тьма уже не была абсолютной. Ей снилась вся ее жизнь, и она не знала, спит она или бодрствует во время этого сна, – ей снилось все, начиная с костра, забравшего ее мать, до очага, чье пламя отняло у нее глаза. И поскольку история ее жизни была также и историей Биснаги, она вспомнила, что ее пра-пра-пра-пра-правнучка Зерелда Ли велела ей записать ее.

Она обратилась к кому-то присматривавшему за ней.

– Бумагу, – потребовала она, – перо и немного чернил.

Мадхава Ачарья снова явился посидеть с ней.

– Я хочу сказать вам, – заговорил он, – что своим примером вы научили меня доброте и показали, что доброта распространяется на всех людей, не только на истинно верующих, но и на неверующих, и на тех, кто верит в другое, не только на добродетельных, но и на тех, кому добродетель неведома. Вы сказали мне когда-то, что вы не враг мне, я тогда этого не понял, но теперь понимаю. Я был у царя и сказал ему, что, хотя его собственная добродетель запятнана его преступлением, я все равно должен проявлять о нем заботу, как должен проявлять ее по отношению ко всему нашему народу. Еще я говорил с ним о поэме, которую он написал, “Дарительница поношенной гирлянды”, в которой рассказывается о тамильской женщине-мистике, которую мы знаем как Андаль. Я сказал ему: “Хотя вам об этом неизвестно, все время, пока вы писали про Андаль, вы писали про нашу Пампу Кампану, красота Андаль – красота Пампы Кампаны, и вся ее мудрость – мудрость Пампы Кампаны. Когда Андаль надевает свою гирлянду и смотрит на свое отражение в водах пруда, она видит в этом отражении лицо Пампы Кампаны. Это значит, что вы искалечили ровно то, что стремились прославить, вы лишили себя той самой мудрости, которую воспеваете в своей поэме, так что вы совершили преступление против себя, а не только против нее”. Я сказал ему это прямо в лицо, и я видел, как в царе поднимается гнев, но меня спасает место главы Манданы, по крайней мере пока.

– Благодарю, – отвечала она. Ей с трудом удавалось выговаривать слова. Возможно, писать их окажется проще.

– Он позволил мне зайти в ваши покои и принести вам кое-что из вашей одежды, – сообщил ей Мадхава Ачарья, – Я сделал это лично. Я также принес все ваши бумаги и записи, они в сумке, которую я кладу перед вами, вам доставят любую бумагу, перья и чернила, которые могут вам понадобиться. Я могу прислать к вам нашего лучшего писца, он будет направлять вашу руку, пока она не научится делать то, что должна. Отныне ваша рука должна видеть то, чего не могут видеть ваши глаза, и так оно и случится.

– Благодарю, – отвечала она.

Ее рука научилась быстро, легко вернулась к привычным отношениям с бумагой и чернилами, и заботящиеся о ней изумлялись утонченности и аккуратности ее почерка, тому, как прямо – словно солдаты, двигающиеся маршем – ложились на листы ее строки. Она чувствовала, что по мере того, как пишет, снова становится собой. Она писала медленно, намного медленнее, чем прежде, но при этом аккуратно и чисто. Она не могла сказать о себе, что счастлива – по ее ощущениям счастье навсегда покинуло все, что ее окружает, – но, делая записи, она чувствовала себя ближе, чем когда-либо еще, к этому новому месту, которое стало ее жилищем.

Затем пришли шепоты. Сначала было непонятно, что происходит, она думала, что это люди разговаривают в коридоре рядом с ее комнатой, и хотела попросить их – пожалуйста – разговаривать потише или хотя бы в другом месте, но вскоре поняла, что за дверью никого нет. Она слышала внутри себя голоса Биснаги, они рассказывали ей свои истории. Жизнь пошла вспять, так же, как если бы реки вдруг стали течь в обратном направлении. Когда она была ребенком, ее приютил религиозный человек, святой, но его безопасное место сделалось небезопасным, и их дружба переросла во вражду; теперь другой святой человек, прежде выступавший ее противником, стал ее другом и обеспечил ей безопасность и заботу. В первые дни существования Биснаги она нашептывала людям в уши их жизни, чтобы они могли начать проживать их; теперь же потомки тех людей шептали о своих жизнях ей. От торговцев тем, что люди оставляли в качестве подношений в многочисленных городских храмах – цветами, благовониями, медными чашами, – она слышала, что продажи резко возросли, потому что ослепление, за которым последовала смерть Махамантри Тиммарасу, вселило в людей неуверенность в будущем, и они в молитвах просили богов о помощи. От обитателей улицы иностранных торговцев она услышала еще больше тревог и сомнений: неужели Биснага вот-вот падет, несмотря на все свои военные успехи, не пора ли им думать о том, чтобы собрать вещи и убраться отсюда, пока еще не поздно? Это были китайцы и малайцы, персы и арабы, они говорили с ней, и она мало понимала из сказанного, но отлично различала панику в