остался жив, не получив ни одного ранения, в то время как тысячи других скосила смерть. Но ведь он сражался так же, как они, не щадил себя, не уклонялся от опасностей.

Самым мучительным было то, что приходилось ободрять убитых горем людей, убеждать их в том, что этими жертвами достигнуто нечто великое и они могут гордиться, что участвовали кровью сыновей в народном жертвоприношении.

«Кому это нужно? И почему это предмет гордости?» — спрашивал себя Карл и не находил ответа.

8

Возвращаясь после рождественских каникул в школу, Янка в дороге простудился и заболел ангиной. Врач, к которому он обратился за помощью, запретил ему вставать с постели и дал лекарство. Янка пролежал всю первую неделю после каникул, можно сказать, голодный, потому что было больно глотать, каждый проглатываемый кусок вызывал слезы. Но он узнал от мальчиков, что полк брата стоит в Засулауксе[53]. Сразу же после рождества в газетах появились многочисленные извещения о павших. Встречались знакомые имена офицеров, стрелков. О Карле ничего не было известно: убит он или ранен, а может, жив-здоров.

В первой половине января, почувствовав себя немного лучше, Янка набрался смелости и отправился в Ригу. Стоял сильный мороз, Даугава и все ее рукава замерзли. Несмотря на то, что Янка тепло оделся и укутал шею толстым шарфом, он изрядно продрог, пока дошел пешком до Саркандаугавского моста, откуда начиналась трамвайная линия. У Елисаветинской улицы[54] он сошел с трамвая и завернул на Эспланаду посмотреть трофеи рождественских боев. Около них толпилось множество народу, слышались различные толки. Какой-то всезнайка показывал батарею, настолько внезапно захваченную, что немцы не успели даже выпустить снаряды. Странно было видеть, как пожилые, серьезные люди, словно дети, радовались военной добыче и говорили о «наших ребятах стрелках» с такой гордостью, точно это они сами добились победы в легендарном бою, а не грелись в теплых постелях и возле горячих печей в ту вьюжную ночь, когда «наши ребята» шли в смертный поход. Пожалуй, это неплохо — гореть вместе с борцами и восхищаться их удальством, — но Янка вдруг обозлился, слушая эти восторженные речи.

Осмотрев трофеи, мальчик по улице Калькю[55] отправился на набережную Даугавы. Здесь ему встретились солдаты в шинелях, обгоревших в зимние ночи, когда в перерывах между боями они, продрогшие, грелись у лесных костров. Солдаты разгуливали веселыми группами, останавливались около торговок и ели вареные сардельки с серыми пшеничными булками. Беззаботно болтая, они шутили с проходящими девушками.

«И это они, — думал Янка, разглядывая солдат, — те, кто презирал смерть и творил чудеса?..»

Где-то далеко за Даугавой слышалась канонада: там опять воевали, и шум боя казался таким близким, что некоторые горожане с опаской поглядывали на запад.

На берегу Даугавы Янка встретил стрелков из полка брата и узнал от них, что Карл жив и здоров. Мальчик перебрался через Даугаву. На льду были расчищены дорожки для перевозчиков; они, скользя на коньках, за двадцать копеек перевозили в санках пассажиров на противоположный берег. До Засулаукса оказалось далеко; когда Янка в лабиринте незнакомых улочек сумел отыскать роту брата, наступил уже послеобеденный час.

Карл куда-то отлучился. Вестовой не мог сказать точно, когда он вернется.

— Ничего, я подожду, — сказал Янка. — Пойду в роту, поговорю с ребятами. — Он мог заночевать у брата: дома знали, куда он пошел.

У входа в помещение роты его остановил незнакомый дежурный: раньше Янка не видал этого унтер-офицера.

— К кому вы идете?

Янка назвал фамилию знакомого стрелка.

— Такого у нас в роте нет. Возможно, прежде и был… не знаю.

Янка назвал другую фамилию. Но и того не оказалось. И неизвестно, как бы удалось ему пройти в роту, если бы не подошел ефрейтор третьего взвода:

— А-а, старина! Заходи, заходи, чего ты там торгуешься.

Часть стрелков ушла в город, поэтому в помещении роты было пусто. Многие же из тех, кого Янка когда-то знал, ушли туда, откуда не возвращаются. Они никогда больше не явятся на вечернюю поверку, и вместо них на нарах рядом со старыми товарищами сидели незнакомые люди. Группа, собравшаяся вокруг Янки, была немногочисленна. Одни пали в бою, другие лежат в госпитале — от роты остались жалкие остатки. Янке взгрустнулось при воспоминании о статных, веселых парнях, которых ему больше никогда не увидеть. Они не были его братьями или родственниками, но он любил их, как близких родных. Он вспомнил главного заводилу полка поручика Витыня, элегантного штабс-капитана Родэ — самого красивого парня в полку. Кое-кто из них остался на Тирельском болоте, другие лежат на Лесном кладбище, и никогда больше не раздастся их смех, не порадует глаз их упругая походка.

Один из стрелков, родственник поручика Витыня, хранил его дневник и фотографии. Он дал их Янке посмотреть, и тот, забыв обо всем, погрузился в чтение записок молодого офицера. Как в жизни, так и в дневнике он не мог обойтись без юмора; до самого последнего дня, 28 декабря, его записи носили бодрый, шутливый характер. «Сегодня спать не удастся, предстоит серьезная работенка. А в следующую ночь, возможно, придется искать приюта у гостеприимных девушек Елгавы? Вот был бы для них сюрприз — настоящий рождественский подарок!

Сам Петр не верит — вот чудак,

Что я из Вентспилса моряк!»

А следующей ночью он уже лежал накрытый шинелью около штаба дивизии рядом с семью другими убитыми офицерами, которых стрелки вынесли с поля боя. Вместо гостеприимных елгавских девушек пожелтевшее лицо веселого парня ласкал ледяной ветер.

Под вечер явился дежурный и сообщил, что командир роты возвратился. Простившись со стрелками, Янка поспешил к брату. Комната Карла находилась в соседнем доме. Пока братья разговаривали, вестовой вскипятил чай и приготовил ужин. Янку поразила перемена, происшедшая в брате. Он и прежде не отличался особой разговорчивостью, а теперь и вовсе с трудом выдавливал из себя слова, а временами обрывал фразу на полуслове. Незнакомые, нетерпеливые жесты, какая-то новая манера резко и всегда неожиданно откидывать голову. На лице его то вдруг появлялась болезненно-сердитая гримаса, то так же внезапно исчезала. Он непрестанно барабанил пальцами по колену и, закинув ногу на ногу, нервно покачивал носком сапога. Все это — новое, несвойственное ему прежде. Карл сделался нервным, раздражительным. Казалось, он даже не рад приходу брата. Слушая Янку, Карл незаметно погружался в думы, а когда брат спрашивал его о чем-либо, словно пробуждался. Янке часто приходилось повторять вопрос.

— Когда ты приедешь домой погостить? — поинтересовался Янка.

— Домой? — взгляд Карла устремился куда-то