– Отобрали? – спросил он.

Подхорунжий кивнул и опустил глаза.

– Наваляли?

Подхорунжий кивнул.

– А собаки?

Подхорунжий вздохнул и не поднял глаз.

– Так прямо и застрелили?

Подхорунжий ничего не ответил.

– А ты куда смотрел?

Подхорунжий копал носком сапога песок.

– Командуй строиться!

Через пятнадцать минут он вышел на подворье, сто сорок шесть человек строевых и десять обозных стояли в три шеренги.

Жамин прошёл, вызвал из строя семерых, среди них двух отделённых, от всех пахло медовухой.

Жамин распорядился принести из обоза отобранную бутыль с медовухою, велел подхорунжему не мешкая заложить оставленную лесником другую бричку, старую, уложить туда бутыль, догнать лесника, вернуть и из денежного ящика дал денег рассчитаться за трату и собак. Подхорунжий быстро запряг и уехал. Жамин оставил строй стоять, только приказал заняться делом телефонистам, а сам ушёл в дом.

Сволочи! – думал он.

С местным населением так себя вести нельзя, думал он.

«Ежли мы тут напоганим, то как к нам тут будут относиться, когда кончится война? – Этот вопрос у него выплывал из решения поселиться в этих местах самому. – И разве мы не православные, чтоб других-то мучить? Негоже!»

Дом был чистый, он только заглянул во второй этаж, там была спальня и ещё несколько комнат, одна, судя по убранству, девичья, другая детская.

Подхорунжий возвратился минут через сорок. Строй стоял и роптал, было видно по глазам.

Подхорунжий доложил, что лесничий было отказывался, говорил, мол, война и он с пониманием, но в конце концов и деньги и бутыль взял.

«Ну и слава тебе господи!» – подумал Жамин и стал бить семерых, которых вызвал из строя, и приговаривать:

– Православные никого не обижают! Обидел сам, жди, что обидят тебя! Не трожь чужого, не по-Божь ему! Сам голодай, а чужому кусок отдавай! Сволочи! Я вас научу военной дисциплине! Всем достать фляжки!

Все отцепили фляжки с поясов.

– Что есть – вылить на́земь! Живо!.. Кто не выльет, пеняй на себя! – И он показал кулак…

Когда воспитание и наказание было произведено, дело уже клонилось к вечеру. Жамин отрядил десятерых к дороге поставить пост со шлагбаумом и протянуть телефон, остальным обустроить лагерь в палатках, построить коновязь и навес под кухню, одного побитого отделённого, самого заправилу, лично запер в дровянике и пошёл в штаб.

Жамин осмотрелся.

Пока подхорунжий скатается за поручиком, письмо он дописал, документы отряда лежали на столе аккуратной стопкой, он достал свою записную книжку и положил сверху. Он был готов к возвращению поручика и в прошедшие дни ждал этого. Рапорт о переводе в войска на передовую тоже был написан.

Поручик появился вскоре. Через кухонное окно было видно, как он спрыгнул с коня, бросил повод подхорунжему и стал осматриваться во дворе. Жамин вышел и от крыльца строевым шагом направился к поручику. Смолин стоял спиной, но услышал шаги и повернулся. Жамин остановился от поручика в трёх шагах и громко, чётко и ясно, по-уставному, доложил.

Смолин принял доклад.

Ничего не сказал.

Жамин несколько секунд подождал, потом шагнул в сторону.

– «Происшествий не случилось», говорите, а арестованные?

– Арестованный! – поправил Жамин.

– Арестованный так арестованный, это не важно! За что?

Жамин понял, что его доклад опередил доносом подхорунжий, который всё рассказал, пока сопровождал поручика в расположение. Подхорунжий стоял сейчас за спиной и ждал команды.

– За пьянку, за обиду, нанесённую местному населению…

– Не слишком? У нас ведь боевая часть!

– Считаю, что не слишком, в самый раз, штоб больше неповадно было!

– Ну, ну! – Смолин поворачивался на каблуках и с пристрастием осматривал расположение, вглядывался в глаза построенным подчинённым. Про себя понимал, что придраться ни к чему не может, и негодовал.

– Где остальные?

– Часть на постах, часть в секретах, часть на работах, часть отдыхает, рапортичка на сегодня о расходе личного состава для вас готова…

Придраться и вправду было не к чему.

Двенадцать палаток белели на выгоне за оградой лесничества четырьмя ровными рядами, за ними был обустроен нужник, на подворье поставлен навес с печью, сложенной из кирпича и дикого камня, на загляденье была коновязь и ясли…

– За овёс, сено и постой с хозяином рассчитались? – спросил Смолин.

– Так точно!

– Денежный ящик?

– В вашей спальне!

– Финансовый и хозяйственный отчет?

– В ящике!

– Ну что же, идёмте смотреть! Освободить арестованного!

Лучше всего были устроены лошади командиров – конюшня лесничего была отличная.

Дядька-ротмистр освободил поручика рано утром и молча сопроводил до моста через Даугаву. После странного прощания поручик чувствовал себя прескверно, и, как назло, дорога оказалась скучная, потому что пустая. Сейчас поручик был окружён людьми во всём подчинёнными ему, это были его люди, кроме одного, и поручику наконец-то стало весело.

– Освободить арестованного, – приказал он и даже не думал, подчинятся ли ему, конечно, подчинятся, он не стал оглядываться, зная, что за его спиной происходит замечательная человеческая и не важно, что военная, суета.

Подхорунжий по дороге ему всё рассказал, зачем – поручик этого не понял. У подхорунжего был такой вид, как будто ему было перед кем-то страшно за что-то. Так бывает с нашкодившими трусишками-мальчишками, которые участвуют в играх товарищей, а потом доносят директору гимназии. В корпусе таких мальчишек не было, таких сразу ставили на место, прежде всего сами воспитатели-дядьки и начальники: из корпуса выходили офицеры, они не умели жаловаться, умели отомстить… или простить, про мальчишек-ябед ходили разговоры только про гимназических. Подхорунжий стал Смолину противен, и он с удовольствием сейчас смотрел на Жамина. Жамин был сволочь, но сильный, его интереснее сломать: смерд, мразь, хам, но сильный!

– Нам сюда, ваше благородие…

Смолину показалось, что он ослышался.

Жамин шёл впереди, открыл дверь в дом, посторонился и пропустил поручика, потом обогнал на полтора шага и пропустил в кухню.

– Здесь штаб и связь, просторно… там ваша комната…

– А ваша? – спросил Смолин, он ещё не пережил «вашего благородия» и ждал, что Жамин как-то объяснится. – Где ящик?

Он увидел, что Жамин кивнул дежурному связисту, тот поднялся и молча вышел из кухни.