Если бы судьбе было угодно, чтобы он возвысился до хана Крыма, он на коленях молил бы эту женщину стать его женой. Вдвоем они не только удержали бы в руках Крым — в чем Кара-Батыр ничуть не сомневался, — но со временем взошли бы и на стамбульский престол. Однако мог ли он высказать все это графине? И разве такое можно высказать?

— Я не рассчитывал на это, — как можно тверже проговорил татарин, отвечая уже не столько на ее вопрос, сколько подводя итоги своим чувствам и размышлениям.

— Тогда я скажу тебе вот что. Я не королева. И не командующий армией. Мне нет смысла бороться за польский престол, сражаться под стенами Бахчисарая или мечтать о славе первой жены султана.

— Напрасно, моя королева. Вы имеете право рассчитывать на любой трон.

— Я могу воспринимать эти слова всего лишь как проявление лести, — графиня слегка оттянула мешковину и резко прорезала ее кинжалом, чуть не лишив при этом Кара-Батыра глаз. Но кинжал так и оставила на уровне его переносицы, — которой, как тебе известно, не терплю.

— Не щадите меня, — как можно тверже проговорил татарин.

— Не поражай мое воображение своим дикарским геройством. Его не так-то просто поразить. Лучше слушай меня внимательно. Мне совершенно безразлично, что какие-то сведения ты будешь передавать своим хозяевам. Главное, чтобы всегда оставался преданным мне. Я сама буду давать такие сведения, за какие тебе готовы будут платить бриллиантами и слитками золота. А когда придет время, помогу стать мурзой и, возможно, даже выступить в роли претендента на крымский престол.

— Ты — богиня, графиня-улан.

— Но только при одном условии: ты до конца должен быть преданным мне, не делая ничего, что могло бы навредить лично мне. Ты понял меня?

— Я у твоих ног, графиня-улан. Именно так я и буду служить тебе. Всю жизнь. Клянусь Аллахом и честью своего рода.

— Тогда сделай так, чтобы все люди, к которым могут привести тебя указанные в бумажке адреса, особенно те, кто должен помогать тебе во Франции, служили нам не хуже абиссинских рабов. Служили, заметь, нам обоим.

— Именно так они и будут служить тебе, графиня-улан.

— И еще одно обстоятельство, как я понимаю, очень важное для тебя, мой бескорыстный рыцарь, — графиня несколько раз нервно прошлась мимо Кара-Батыра, затем остановилась чуть в сторонке от него, чтобы слуга не видел ее лица, и снова прошлась. — Я знаю, что ты… мечтаешь оказаться в одной постели со мной.

— Что вы, графиня?! — в страхе пробормотал Кара-Батыр.

— Не пытайся лгать.

— Но разве найдется в мире мужчина, который, увидев вас, не мечтал бы об этом?

— Честно говоря… — она подошла к двери и выглянула: тех двоих, что привели Кара-Батыра, поблизости не оказалось. Это удивило графиню. — Честно говоря, мне и самой это было бы интересно. Но пока что ты не получишь этой награды. Только потому не получишь, что после этого я стану для тебя обычной женщиной, а должна оставаться недосягаемой богиней.

— Ты для меня больше, чем богиня, графиня-улан, — поклонился ей до пола Кара-Батыр.

— Зато у тебя будут другие, не менее красивые женщины. Очень красивые женщины, Кара-Батыр. Из богатых семей. Страсть и женское любопытство будут швырять к твоим ногам даже прелестных богатых француженок. Об этом я позабочусь. А пока что… — несколькими ударами кинжала она разрезала веревки и сорвала с Кара-Батыра мешок, — слушай меня внимательно. Пока что ты должен позаботиться, чтобы те двое, которые привели тебя ко мне — сейчас ты увидишь их, — никогда не смогли поддаться соблазну рассказать кому-либо о том, что здесь произошло.

Кара-Батыр молчал. Ему показалось, что он не понял графиню. Побоялся, что понял не так.

— Почему молчишь? Не решаешься? Не знаешь, как бы получше исполнить это?

— Постараюсь придумать. Они должны исчезнуть сегодня же?

— До завтрашнего утра. Ты не знаешь, Кара-Батыр, почему все палачи любят казнить на рассвете?

— Я не палач, — вспыхнул татарин.

— Прикажу — будешь и палачом. А с этими ублюдками все будет выглядеть так. Один из них убьет кинжалом другого. Но он совершит это коварство, уже поняв, что тот подсыпал ему в бокал яд. Ну, что скажешь, Кара-Батыр?

— Слушаюсь и повинуюсь, графиня-улан.

«Святая Жозефина» оставляла гавань Гданьска ранним утром, когда солнце еще только-только восходило, и Хмельницкий обратил внимание, что берег растаял в легком тумане как-то сразу, не маня своими очертаниями, не вызывая жгучей потребности хвататься за него прощальным взором. Да и то сказать — там, за бортом, оставалась чужая земля.

«Чужая земля», — поймал себя на этой мысли полковник. Служить польскому королю, защищать эту землю от турок и татар, представлять ее во Франции — и в то же время считать ее чужой. Сколько так может продолжаться?

Иногда Хмельницкий завидовал Сирко, Сулиме, последнему из гетманов — Дмитрию Гуне. У них не было вопроса: кому служить, к какому народу принадлежать, какую веру исповедовать. Есть православный украинец и есть католик, лях. Все просто и ясно.

Но он-то — шляхтич, воспитанник иезуитской коллегии. Чины и владения дарованы ему польским королем. В польской столице его воспринимают как истинного католика, шляхтича, патриота Польши. Ему верят. Да и сам он тянется к дворянским салонам, к родному, по сути, польскому языку, к древней, довольно развитой польской культуре.

«…И были поляне единым племенем. Но настали трудные времена. И надо было добывать новые земли. И тогда часть племени полянского, которую называем теперь «восточными полянами», основала город Киев, княжество Киевское, и собрала вокруг него земли сиврские, древлянские… Другая же часть, которую называем «западными полянами», ушла за Вислу, основав там свое княжество, объединившее окрестные племена. И потому земля их стала называться Полянией, Полонией, Польшей. А люди ее и по сей день нарекают себя поляками…».

Вычитано это было в какой-то из книг, еще в детстве. А вспоминается все чаще, как святая истина. И хочется возвестить гласом праведника: «Так ведь мы же один народ, от одного корня сущие! Поляне мы! Русичи! Славяне!».

Как было бы славно, если бы эти два народа стали одним. В одной державе от Балтийского моря до Черного. А силы, которые идут нынче на истребление друг друга, направить бы против истинных врагов Матери-Славянии, на охрану растерзанного порубежья!

«А ведь сейчас ты рассуждаешь, как польский шляхтич, как истинный поляк, для которого превыше всего — «велька Польша от можа до можа» [36]. Попытался бы ты рассуждать так, стоя перед запорожским кошем, перед полком реестровых казаков. Смог бы? Смог. Но мудрствование твое наверняка оказалось бы последним. Любой уважающий себя запорожец счел бы святым долгом своим, Божьим прозрением, повеленьем небесным — снести с твоих плеч «задурманенную ляхами голову».