Ей вспомнились десятки других моментов, когда Глория бывала терпеливой и внимательной, горделивой и любящей, и Мелоди осознала, что, пусть даже эта женщина и не являлась ей настоящей матерью, пусть даже сама она никогда не испытывала к той никаких дочерних чувств – но в действительности эта женщина была ей очень и очень хорошей мамой. И с этой мыслью Мелоди глубоко вздохнула и ответила:

– Ладно, хорошо, я попытаюсь. Но не могу ничего обещать.

Когда Мелоди уже собралась уходить, Глория вручила ей конверт:

– Это тебе.

– А что там?

– Открой.

Мелоди открыла конверт и извлекла оттуда кремовый листок рукописного документа.

– Твое свидетельство о рождении, – сказала Глория. – Я хранила его все эти годы, ожидая, что ты за ним придешь, что рано или поздно оно тебе понадобится. Для паспорта за границу или для устройства на работу. Думала, это и будет тот самый момент, когда мне понадобится тебе все рассказать.

Мелоди ни разу не ездила за границу, так что у нее не возникало нужды в паспорте. «Если б только мне это однажды понадобилось!» – подумала она, глядя на обстоятельно выведенные там чернилами тридцатитрехлетней давности имена своих настоящих родителей, название больницы в Южном Лондоне, где она на самом деле родилась, и лондонский адрес – в Ламбете, на северо-западе Лондона, где она провела первые годы своей жизни. Оказывается, все это время она могла бы знать о своем прошлом! Достаточно было лишь спросить у матери этот листочек бумаги – и она бы все выяснила! Но она просто об этом не спрашивала.

Мелоди сложила свидетельство обратно в узкий прямоугольник и сунула в конверт.

– Спасибо, мне оно как раз пригодится, – сказала она. – Спасибо тебе.

И, чмокнув напоследок сухонькую даму в парике в мягкую напудренную щеку, Мелоди покинула ее у старого кентерберийского порога, оставшись снова одна, но уже не ища никаких ответов на вопросы.

Вернувшись к вечеру домой, Мелоди какое-то время сидела, пытаясь разобраться в своих чувствах. Солнце заливало ее комнату ярким светом и отражалось в зеркале. С уголка этого зеркала свисало колье – то самое, что она много лет назад стащила из шкатулки Глории. То самое, что она понесла в ломбард, когда Эду было два месяца и ей понадобились деньги, чтобы оплатить счета. Ей тогда сказали, что дадут за украшение пять фунтов. И она уже почти готова была забрать эти пять фунтов, но что-то вдруг ее остановило. Что-то заставило ее схватить со стойки колье и сунуть обратно в сумочку. До сих пор она ни разу всерьез не задумывалась над этим моментом, но теперь знала точно, что ее тогда остановило. Это колье связывало ее с матерью, словно заключая в себе ее дух, квинтэссенцию того, кем та была и что собою представляла. И Мелоди испытывала потребность хранить у себя нечто подобное – эту маленькую вещицу, которая прежде касалась материнской кожи и по-прежнему чудесно ею пахла. Колье стало ее талисманом, и в отсутствие матери оно все эти годы было с ней, каким-то непостижимым образом ее оберегая.

И с этой мыслью Мелоди поднялась с кровати, открыла дверцу шкафа и, опустившись на колени, кое-что достала с самого его дна. Ту самую коробку, что отдала ей тетя Сьюзи. Коробку, которая, судя по всему, заключала в себе самую суть ее другой, уже настоящей, матери. Мелоди отнесла коробку на кровать и медленно, чувствуя, как все сильнее бьется сердце, срезала скреплявший ее скотч. Клапаны туго набитой коробки сразу подскочили, и Мелоди заглянула внутрь. Неспешно, одно за другим, она извлекла из коробки все содержимое. Сначала – широкие джинсы, бледно-голубые, сильно потертые на коленях и вдоль швов, с ярлычком сзади, где сообщалось, что это джинсы фирмы Lee 36-го размера. Следом вынула просторную блузу из темно-синего полиэстера с бледно-голубым принтом, с проступившими пятнами на подмышках и с серенькой атласной биркой на спине – «Dorothy Perkins». Следующим из коробки извлекла плащ. Он был из голубой джинсовой ткани с рисунком в виде черных пятен и с таким же черным поясом. Мелоди вмиг его узнала. В долю секунды в мозгу у нее промелькнуло: «Это ж мамин плащ!»

Она проверила карманы и выудила оттуда помятый бумажный платочек, тюбик блеска для губ и упаковку мятных конфет «Polo». Все это Мелоди подержала немного на ладони, задумчиво глядя на вынутые предметы. Куда, интересно, ходила мама, когда покупала эти конфеты? Когда последний раз вытерла нос этим платком и когда последний раз намазала губы этим блеском?

Под одеждой, которая, помимо того, включала в себя полный гарнитур нижнего белья от «Marks & Spencer» и пару серо-желтых носков с дырками на пятках, лежала дорожная косметичка в цветочек, в которой оказался флакон дезодоранта, тюбик зубной пасты «Crest», бирюзовая, довольно потрепанная, зубная щетка, пилка для ногтей темно-терракотового цвета и деревянная щетка для волос с застрявшими в ней волнистыми каштановыми волосами. И, наконец, на самом дне коробки обнаружился большой конверт из манильской бумаги. Вскрыв его, Мелоди высыпала его содержимое на кровать.

Там были три маленьких конвертика. Один – с написанным сверху именем Романи, другой – с именем Эмбер, а третий – с ее именем, Мелоди, выведенным таким знакомым, аккуратным почерком. Мелоди охватил трепет взволнованного ожидания – подобный тому радостному предвкушению, с каким в детстве разворачиваешь подарки. Что она там найдет? Пряди волос? Или первые выпавшие зубки? Или письмо со словами нежной материнской любви?

Мелоди не могла даже решить, какой конверт вскрыть первым. Лучше с именем Эмбер, решила она наконец. Той, по крайней мере, не существовало в реальности. Мелоди отодрала запечатывавший его клеевой клапан и дрожащими пальцами вынула содержимое: вырезанную из газеты фотографию Эдварда Томаса Мэйсона, розовые пинеточки и прядку каштановых волос, приклеенную скотчем к кусочку плотной бумаги.

Следующим Мелоди распечатала конверт с собственным именем. Сквозь манильскую бумагу конвертика формата А5 она уже физически ощущала строки письма. Она так долго, очень долго ждала, чтобы узнать, что же расскажет обо всем сама Джейн Рибблздейл. Когда Мелоди оторвала клапан конверта, на ладонях у нее выступил пот. Внутри оказалась прядь золотистых волос, крохотная белая рукавичка, пластиковый больничный браслетик с надписью: «Род. Джейн Рибблздейл, 3 ноября 1972 года. 5 ч. 09 мин». Там же был еще один, меньший размером, конверт, где также значилось ее имя, только написанное уже гораздо менее уверенным почерком. Набрав полную грудь воздуха, Мелоди вскрыла письмо. Написано оно было на линованной бумаге, однако слова не придерживались ровных строк, а беспорядочно, точно пьяные, скакали по бумаге. Так что Мелоди пришлось хорошенько сосредоточиться, чтобы разобрать написанное.

«Моя дорогая и любимейшая Мелоди!

Как ты живешь? Уже давно собиралась тебе написать, но время здесь проходит как-то настолько непонятно, что стоит взяться за письмо, как уже пора что-то делать – или есть, или спать, или принимать эти бесконечные таблетки – вот, собственно, и все, чем я тут занимаюсь. Но как ты там сама? Я очень часто думаю о тебе, моя чудная девочка, и все гадаю, как ты там, со своей новой семьей? Добры ли они к тебе? Уверена, что так оно и есть – вроде бы они мне дальние родственники, так что лучшей семьи для тебя и не придумаешь. Надеюсь, однажды меня отсюда все же выпустят и мы с тобой снова сможем быть вместе. Хотела бы ты этого? Здесь мне пытаются помочь, чтобы мне стало лучше, но сомневаюсь, что у них что-то выйдет. Со мной случилось какое-то помутнение, моя детка, долгое помутнение рассудка, и ты держалась такой умницей со мной! И все это у меня, понимаешь, случилось из-за детей. Ведь сколько времени, сколько сил уходит на то, чтобы они родились на свет, сколько ожиданий и надежд! Все думаешь: как они там чувствуют внутри тебя, – и мечтаешь, и что-то загадываешь, и предвкушаешь их появление – а потом приходит злой рок и забирает их у тебя, забирает все самое лучшее, оставляя тебя ни с чем – этакой пустой зияющей дырой, с пустыми руками и пустой душой. Знаешь, у кого-то, может, и выходит чем-то вновь заполнить себя, но у меня этого не получилось – даже заполнить тобой. К счастью, всегда находились другие люди, готовые о тебе заботиться – такая ты у меня милая, обаятельная девчушка.