лежали в темноте. Иногда было видно луну или звезды, но даже тогда на полу, где мы лежали, ничего нельзя было разглядеть. Сплошная чернота, в которой можно только слушать. Слушать дыхание сорока мужчин в камере, их шуршание, их движения. Храп, кашель, звуки беспокойного сна и едва слышные характерные звуки от тех, кому не спалось.

Мы не думали об этом неделями. — Слова уже легче срывались с его уст. — Мы всегда были голодными и замерзшими. Кожа да кости. Много думать было некогда — только о том, как переставлять ноги да как поднять следующий камень… Думать не особенно и хотелось, понимаешь? И не думать было просто. Какое-то время. Но то и дело что-нибудь менялось. Пелена усталости вдруг поднималась без всякого предупреждения.

Иногда это была чья-нибудь история, знаешь, или письмо от матери или сестры. Иногда это приходило ниоткуда: никто и словом не обмолвился ни о чем таком, но ты просыпаешься из-за этого ночью, как будто чувствуешь рядом с собой запах женщины.

Память, тоска… нужда. Они стали мужчинами, которым хватало крошечной искры, — внезапное воспоминание о потере выдергивало их из тупого смиренного безразличия.

Время от времени каждый бывал как не в себе. Постоянно случались драки. И ночью, в темноте… Ночью было слышно отчаяние — приглушенные всхлипы, неясные шорохи. В конце концов некоторые мужчины тянулись к другим — и иногда получали проклятия и тумаки в ответ. А иногда нет.

Я не знала, что он пытается мне рассказать и какое отношение это имеет к Тому Кристи. Или, может, к лорду Джону Грею.

— Кто-нибудь из них трогал тебя? — спросила я осторожно.

— Нет. Никому из них и в голову бы не пришло трогать меня, — ответил он очень спокойно. — Я был их вождем. Они любили меня, но никогда бы не прикоснулись ко мне.

Он глубоко и судорожно вздохнул.

— А ты хотел этого? — прошептала я. Мой собственный пульс стал чаще, я чувствовала биение в кончиках пальцев, которые прижимались к его коже.

— Я жаждал этого, — сказал он так тихо, что я едва расслышала, хотя лежала рядом. — Сильнее, чем еды. Сильнее, чем сна — хотя сна я желал отчаянно, и не только от усталости. Просто во сне я иногда видел тебя. Это была не тоска по женщине — хотя, бог свидетель, с этим тоже приходилось справляться. Мне только… мне было бы довольно прикосновения руки. Большего я не желал.

Его кожа горела от этой жажды, пока он не почувствовал, будто становится прозрачным, — ему казалось, сквозь грудную клетку просвечивала ничем не прикрытая горечь, живущая в сердце.

Джейми издал короткий горестный звук, нечто вроде смешка.

— Знаешь изображения Святого Сердца — мы видели такие в Париже?

Я знала, о чем он говорит — картины Ренессанса, яркие стеклянные витражи под сводами Нотр-Дам. Муж скорбей[61] с обнаженным, пронзенным сердцем, сияющим от любви.

— Я вспоминал о них. И думал о том, что кому бы Спаситель ни явился в таком образе, тот мастер был очень одиноким человеком, раз понимал его так хорошо.

Я подняла руку и нежно опустила ее в маленькую ямку посередине его груди. Джейми откинул одеяло, поэтому кожа была прохладной. Он закрыл глаза, глубоко вздохнув, и крепко сжал мою ладонь.

— Эта мысль возвращалась ко мне, и мне казалось, я понимал, что чувствовал Христос: Он жаждал прикосновения, но никто не смел коснуться Его.

Глава 25

Прах к праху

Джейми еще раз перепроверил седельные сумки, хотя в последнее время делал это так часто, что это превратилось в нечто вроде ритуала. Однако, открывая левую, он по-прежнему каждый раз улыбался. Брианна переделала ее для него: пришила кожаные петли, из которых выглядывали пистолеты, рукоятью вверх, чтобы их можно было выхватить в случае необходимости, и хитроумно поделила сумку на отделы, в которых удобно расположились мешочек с пулями, рожок для пороха, запасной нож, моток рыболовной лески, клубок шпагата для силков, швейный набор с булавками, иглами и нитями, сверток с едой, бутылка пива и аккуратно свернутая чистая рубаха. Снаружи находился маленький кармашек, который Бри гордо именовала «аптечкой для оказания первой помощи», хотя Джейми не совсем понимал, чем все это могло ему помочь. Комплект состоял из нескольких марлевых пакетиков с горько пахнущим чаем, жестянки с мазью и пары полосок самодельного липкого пластыря. Ничто из этого не казалось ему особенно полезным, случись что непредвиденное, с другой стороны, и вреда не будет.

Он вытащил кусок мыла и еще пару не особенно важных мелочей, которые она добавила к его багажу, и осторожно спрятал их под ведро, чтобы не обидеть ее ненароком. И как раз вовремя: Джейми услышал голос Бри, убеждающий молодого Роджера положить больше пар чистых чулок в его сумки. К тому времени, как они вывернули из-за сеновала, все было надежно упаковано и закрыто.

— Ну что, готов, a charaid?

— О да. — Роджер кивнул и скинул свои седельные сумки с плеча на землю. Он обернулся к Бри, держащей Джема на руках, и коротко поцеловал ее.

— Я пойду с тобой, папа! — воскликнул Джем с надеждой.

— Не в этот раз, парень.

— Хочу увидеть индейцев.

— Может, попозже, когда подрастешь.

— Я могу говорить по-индейски! Дядя Йен меня научил! Хочу пойти!

— Не в этот раз, — твердо сказала Бри, но, кажется, он не был намерен ее слушать и попытался сползти вниз.

Джейми издал короткий низкий рык и одарил внука суровым взглядом.

— Ты слышал родителей, — сказал он.

Джем обиженно посмотрел на него и выпятил было нижнюю губу, но в последний момент передумал и затих.

— В один прекрасный день вы обязаны рассказать мне, как вы это делаете, — проговорил Роджер, разглядывая своего отпрыска.

Джейми засмеялся и наклонился к внуку.

— Поцелуй дедулю на прощание.

Позабыв о досаде, Джем потянулся и обхватил его за шею. Джейми забрал малыша у Брианны, обнял его и поцеловал. Мальчик пах кашей, тостами и медом — по-домашнему теплый и тяжелый груз в его руках.

— Будь хорошим мальчиком и приглядывай за мамой, хорошо? А когда подрастешь, возьмем тебя с собой. Иди-ка и попрощайся с Кларенсом, скажи ему те слова, которым научил тебя дядя Йен.

Дай бог, чтобы слова эти оказались подходящими для трехлетнего ребенка. Чувство юмора у Йена было специфическое. Или, быть может, Джейми просто вспомнилось, как он сам учил детей Дженни, включая Йена, кое-каким французским словечкам.

Он уже надел узду на лошадь Роджера и затянул седло. Вьючный мул Кларенс тоже был