– Ой, была замечательная история, – неожиданно торопливо влезла в разговор Мими. – Сыновья убитого Павла очень переживали смерть отца. Когда уже при императоре Николае Павловиче в Париже хотели поставить пьесу об убийстве Павла, Николай вызвал французского посла и велел ему, чтобы постановку запретили. Тот ответил, что у них демократия и правительство театрам ничего запретить не может. Тогда Николай так ему сказал: я пришлю в Париж сорок тысяч зрителей в серых шинелях, и они вашу пьесу освищут. И вы знаете, пьесу сняли с репертуара!

Все, кроме Скорцева, этот анекдот слышали не раз, но вежливо посмеялись. Затем Стас, чтобы сгладить неловкость от исторической дремучести старика, спросил:

– Никита Палыч, если вы согласитесь сказать слово на открытии выставки, я помогу вам подготовить речь.

– Вы? – поразился Скорцев. – Мою речь?

Он явно изменил своё мнение о Стасе в худшую сторону. Схватил костыли, хотел уйти; передумал и остался; налил из графина воды. Показал пальцем на Марину:

– Может, ещё и эта юная леди напишет речь за ветерана? А? Молодые люди! Соберись вы здесь хоть вдесятером, хоть сотней, всё равно не будете знать про войну то, что в одиночку знаю я или другой ветеран. Все, кто там не был, сочиняют ложь. Любой историк, рассуждающий о прошлом, в котором не был, обязательно ошибается. Никакие писаки-журналяки не знают моей войны.

Он встал и, стуча костылями, пошёл к двери. Дойдя, оглянулся:

– Я сам напишу свою речь. И покажу вам, а вы скажете, что исправить. Я понимаю: политесы всякие, никуда не денешься. Но напишу сам, и напишу правду.

Когда за ним закрылась дверь, Марина скорчила рожицу, сказала: «У, бука!» – и рассмеялась. Потом велела Стасу подумать, не подготовить ли кого другого к выступлению, на случай если Скорцев подведёт.

– Думаю, всё будет нормально, – сказал Стас. – Никита Палыч мужчина основательный. Сказал, что напишет, значит, напишет. А я проверю.

Мими проиграла на пианино какую-то бравурную музыкальную фразу, и они отправились на ужин. Пропустив Марину в дверь первой, Стас пропустил и остальных – нарочно замешкавшись, чтобы выйти с Мими. Марину подхватил под руку Лёня; Стас предложил руку Мими, она подумала и согласилась. Так они и шли под ручку, замыкая процессию, но она молчала.

– В чём дело, Мими? – спросил он тихонечко.

– А что-то случилось? – удивилась она.

– Твоя холодность меня убивает, – признался он. – Секретность вещь хорошая, но не до такой же степени.

– Да-а? – пропела она. – А разве мы уже на ты?

– Мими, перестань меня разыгрывать. Я от тебя и так без ума.

Она махнула в его сторону чёрными ресницами и показала головой вперёд, намекая на Марину:

– А как же она?

– От неё я в уме.

– Оригинально!

Вся группа втянулась в двери ресторана, а они, оставшись на палубе, зашли за кронштейны спасательной шлюпки, где их по крайней мере не было видно в окна.

– Что ты вчера сделал с Мариной? Она с утра только о тебе и говорит и вся светится.

– Где? Когда? Мы же весь вечер были все вместе!

– Ну, это уже ты меня разыгрываешь. Не надо, Стасик. Устроил там с Геней и Лёней танцульку, позвал Наташу Краснер и англичанок, а мне даже не сказал! И, наобнимавшись там с нашей la petite gentille,[65]очаровав её, пришёл на палубу улещивать меня! Знаешь, как обидно? Я сегодня утром плакала…

– Мими, дорогая, какие танцы? Я после вашего с Андреем ухода выслушал целый монолог, Марина два часа пересказывала мне свои детские фантазии об устройстве мира, а я их записывал… на такую, знаешь, бумажку…

А действительно, куда делась та запись? Он ведь помнил, куда её положил, но, собираясь писать речь, не нашёл. И танцы какие-то…

Баталист Котов согласился выступить на открытии выставки без малейших сомнений.

– Только, – сказал он, – я ведь в писании речей мастер ничтожный. Так-то, под рюмочку, я вам что хотите расскажу, а записать?.. У меня сразу в голове пустота. Я даже думаю, что писатели – это какие-то особые люди…

Позвали Чегодаева и всей компанией стали придумывать Котову речь.

– Казалось бы, ужасное занятие война, – говорил Стас, а Андрей записывал. – Слова «бой», «битва», «убийство» – от глагола бить. И французское bataille, от batre, тоже – бить. А кого бить-то? Такого же человека, как и ты сам, в общем… Но и действительно, есть упоение в бою…

– У-уу! – вскричал бывший рабочий и бывший солдат, а ныне художник Ю.Р. Котов. – Ещё какое упоение-то! Бежишь, ног под собой не чуешь, все нервы наружу, страх такой, что даже смеёшься, и одна путеводная мысель в голове: воткнуть штык в брюхо проклятому немчуре, да ещё так исхитриться, чтоб тебе самому ничего в брюхо не воткнули…

– И гордишься собою: я сумел, я сильнее, – подхватил Стас, – а ежели голыми руками его берёшь…

– Голыми-то руками несподручно, – усомнился Котов. – Из винтаря его, на крайняк штыком пощекотать, это да. А голыми… Не-ет. Хотя у вас, у бар, свои причуды. Да только вы-то, юноша, разве воевали?

Барышни сидели с круглыми глазами, Чегодаев от души хохотал.

– Куда вас понесло? – с ужасом спросила Марина. – Мы ведь о живописи говорим. О выставке картин! Вы там не вздумайте даже слов таких произносить: немчура, воткнуть, брюхо… Жуть берёт. Станислав, не подначивайте мне художника. А вы, Андрей, чему смеётесь? Вам что тут, цирк?

– Виноват, исправлюсь! – извинился Чегодаев.

– А картины всех баталистов, в том числе и мсьё Котова, как раз об этом: о кошмаре и красоте убийства, – отметил Стас и сделал знак Андрею продолжать запись. – Но давайте посмотрим на первопричину: художник не желает воспевать убийство, он всего лишь на известном ему из опыта материале пытается выразить эмоции человека, угодившего в бой…

…В совсем уже позднюю пору Мими, уютно устроившись рядом с ним, шептала ему в ухо:

– Какой же ты говорун! Когда я тебя вижу и когда слышу, впечатление, будто имеешь дело с двумя разными мужчинами. Такой возбуждающий контраст… устоять невозможно.

Он улыбнулся в темноте, поцеловал её и объяснил:

– У меня два возраста, внутренний и внешний. Внутри я много старше, чем кажусь.

Утром, пока чистая публика спала, он спустился на нижнюю палубу. Сначала-то зашёл на среднюю, но там буфет был ещё закрыт. Внизу взял полный кофейник, кешью, конфеты, сливки и, отказавшись от помощи стюарда, сам потащил поднос наверх. Встретил прачку – она сказала, что его рубашки будут готовы к одиннадцати часам, а он угостил её конфетой.

Мими встречала его весёлая и посвежевшая; уже слетала в душевую. Как смогли, расположились в тесной каюте с подносом и кофейником; переговаривались максимально тихо. Она была искренне тронута этим завтраком в постели: такая редкость…