Не хило, Турецкий! Вот так она и приходит, мирская слава! Однако ж ведь и уходит так же. Sic transit…

Александр Борисович, задним-то числом, понимал некоторую обиду Платона. Ну да, ведь он тоже расследовал, вместе работали, а подписал один Турецкий. Но это был не каприз самого «важняка», а прямое указание Меркулова. Не нужно было делать из документа очередной «поминальник». Пяти подписей вполне достаточно. Обидно, конечно, Платону, но опять-таки истина дороже.

Значит, ехать?

Не хотелось, честно говоря, возвращаться к прошлому. Но и Платон тоже был по-своему прав. Турецкий так ведь и не удосужился даже встретиться с семьей погибшего, переложив эту тягостную роль на плечи все того же Платона.

Наверное, он прав.

И в субботу, рассказав Ирине о том, что ему предстоит, и заручившись ее пониманием, он заехал за Платоновым, после чего они вместе отправились в подмосковный город Жуковский.

Это застолье абсолютно ничем не отличалось от всех остальных. Программа — один к одному. Турецкий подумал, что все люди в основе своей ничем не отличаются друг от друга. А потому и действуют в стандартных ситуациях тоже абсолютно стандартно. Говорят теплые слова, поминая доброго человека и своего товарища, ругают начальство, которое постоянно оказывается крайним, потом начинают вспоминать, что любил покойный и как себя вел в аналогичных случаях, и… пошло, поехало… А там уже и до песен недалеко. Которые тоже уважал безвременно ушедший… Да, такова человеческая природа.

Очень хорошо говорили Донченко и Петр Щетинкин. Ну просто так здорово, что в носу щипало. А женщины, так те, не стесняясь, утирали слезы и всхлипывали. Одна вдова сидела каменно-спокойная, с остановившимся взглядом и голубоватым лицом.

Слушал их Александр Борисович и вспоминал старые стихи, которые, помнится, прочитал где-то еще в ранней юности. Тогда запомнились, а смысл вот, как бы сам по себе, обозначился только сейчас. Не все и вспомнил-то, всего несколько строк.

…Отчего ж немыслимо

Дать цветы при жизни нам?

Часть бы этих лилий… —

Мы б еще пожили….

Да, так ведь и получается в жизни… Одному недодано, другому, а там, глядишь, уже практически все хоть в чем-то, но обязательно обойдены. Кто воспринимает как вполне естественное положение вещей, а кто нервничает и корит окружающих. И себе, и другим жизнь портит…

Но, может быть, это происходит оттого, что родились мы и выросли совсем в другом обществе? Где, несмотря на многие издержки, человек человеку был все-таки друг? Или нас заставляли так думать, верить, а мы охотно, между прочим, соглашались, потому что положительных примеров было, что ни говори, гораздо больше, нежели отрицательных. И, совершив достойный поступок, каждый был все-таки уверен, что Родина его не забудет. Пусть и после смерти. Хотя цветы, конечно, лучше бы при жизни… Ну а что сегодня? А это ведь про нас, нынешних, и написано вон еще когда! «С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк…» Волкам необходима свобода действий, иначе они передохнут все. Странно только, что они против стада. Легче ж охотиться! Или выбивать одиночек безопаснее? Вот и получается, если вернуться к той, «другой математике», что в обществе равнодушных и незащищенных от волков обитателей сотня «плюсов» в сумме обязательно выдаст жирный «минус»… Поэт страдал в шестидесятых, даже и не догадываясь, что воистину «немыслимо» все станет лишь сорок лет спустя, сегодня…

А застолье между тем катилось уже будто с горы.

Успел Александр Борисович и в свой адрес выслушать несколько приятных слов. Сам, в свою очередь, отметил исключительную роль Платона Петровича, переломившего, по его убеждению, «высокое» общественное мнение в пользу Алексея Георгиевича. Большой портрет с траурной лентой сбоку висел над буфетом и притягивал к себе внимание. Красивое, умное лицо, открытый взгляд… Седина на висках. Ну да, та самая…

Народ постепенно терял нить рассуждений, «самоорганизовывался» в отдельные группы. Вероятно, по интересам. Миловидная и молчаливая вдова, которая вначале куталась не от холода, а от душевного, вполне понятного озноба в черную шаль, теперь постоянно курсировала между столом, за которым уместилось больше двух десятков человек, и кухней, притаскивая новые и новые тарелки с закусками, бутылки со спиртным. Ей помогали две-три женщины с раскрасневшимися лицами.

Меньшой в семье, Лешка, играл в своей комнате, рыча там, как авиационный двигатель. Старший, Саша, сидел со всеми за столом, но ни к чему не притрагивался. Слушал, а глаза его были не по-детски печальными и глубокими.

— Скажи, тезка, — обратился к нему Турецкий, — а ты был там, где самолет-то разбился?

Тот отрицательно помотал головой.

— А хочешь?

Он закивал и даже будто засветился интересом.

— Людмила Васильевна… — Турецкий поднялся и перехватил вдову в коридоре с очередной порцией холодца в руках. — Вы не станете возражать, если мы с Сашей съездим в тот лес?

У нее вдруг руки опустились. Турецкий едва успел подхватить тарелку.

— Я и сама там еще не была… — сказала она потерянно. — Машина-то есть, да водить некому… Сказали, там и нет ничего, кроме ямы… Обломки свезли…

— Так я ж на машине. Как вы, не знаю, но, может, еще кто-нибудь захочет?..

Предложение Турецкого вызвало неожиданный прилив энтузиазма. Ехать к месту падения самолета захотели вдруг все. Но стало проблематично другое: кто поведет машины, которых, кстати, хватало? Руки-то водительские были не совсем уверенными. Впрочем, на словах уверенными тут были все без исключения, но Александр Борисович, который практически не пил за столом, а только пригублял, чтоб не сильно наседали соседи, видел, что мероприятие может стать опасным. И уже не рад был своему предложению.

Но, когда имеет место взрыв энтузиазма, находится и кардинальное решение. Да оно, в общем-то, и верное, ведь в городе, связанном с авиацией, не умели водить машины разве что малыши. И стоило выйти во двор, как трезвых водителей для хорошего дела вмиг набралось с лихвой.

К Турецкому сели Мазаевы, Донченко и Платон Петрович. Лешку взяли на колени. После чего остальные гости, набрав в багажники выпивку и закуску, разместились по другим машинам, и кортеж тронулся.

Вот так они и начали по земле крестный путь Алексея Георгиевича…

После моста через сильно обмелевшую речку Гжелку Людмила Васильевна попросила Александра Борисовича, если можно, свернуть налево, объяснив, что фактически месяц не была на выделенном ей участке земли, и неизвестно, когда еще придется. Ну да, что бы ни произошло, а жизнь должна продолжаться… Какой разговор? Турецкий высунул из машины руку и показал следующим позади машинам поворот.

Проехали с полкилометра по грунтовой дороге и выбрались к участкам. Место, конечно, неплохое отвели для семей летчиков. Пологий спуск к реке был словно отгорожен от воды длинной полосой лесопосадки. А участков здесь было, видимо, что-нибудь около сотни. Маленькие, наверное, шесть — восемь привычных соток, и занимали они с гектар давно не паханой земли, может, немного меньше. Кое-где возвышались уже времянки. Строилось два или три кирпичных дома. Но в массе своей каждый участок отгораживался от соседа столбиками с натянутой между ними проволокой, условные такие «заборы».