Земля Мазаевых находилась недалеко от края поля. Те же столбики, та же проволока. Удобство же заключалось в том, что к участку можно было подъехать практически вплотную. Что и сделали.

— Ну, показывай, Людмила, что у тебя тут растет? — солидно вопросил Донченко, выбираясь из машины. — Не густо, прямо скажу…

Вышли из машин и остальные. Осмотрели ровное поле, с одной стороны которого уже было проложено несколько вскопанных борозд. Ну, еще в углу, почти у ограды, приткнулось некое строение, напоминавшее что-то среднее между обычным сельским нужником и собачьей конурой. Или и то, и другое вместе. Четыре шеста, вбитые в землю, служили, вероятно, основой навеса от солнца.

— Что ж ты, мать, так за все лето и не удосужилась?

Донченко, конечно, уже хорошо принял на грудь и несколько утерял «умственную ориентацию». Нашел, как говорится, время и место обсуждать больную проблему. Так подумал Турецкий и хотел было напомнить Василию Петровичу, что, возможно, именно сегодня не совсем уместно… Но не успел. А Донченко, как оказалось, имел на этот счет свою точку зрения.

— Значит, так, народ, слушай меня! — Он поднял руку и дождался полной тишины. — Полагаю своим товарищеским и… гражданским, стало быть, долгом исправить такое положение! На следующие выходные объявляю субботник. От нас, мужики, не убудет, зато вскопаем тут все в самом лучшем виде! И поможем семье нашего друга. Кто против, того с собой не зовем. Я все сказал.

И народ решительно и даже рьяно поддержал начальника испытательной службы. И было это продиктовано, как показалось Турецкому, не хмельной бесшабашностью или желанием поиграть в благотворительность, а искренним проявлением человеческих чувств. Значит, не всегда права «другая математика», и вот здесь, на уровне взаимоотношений нормальных людей, не волков и не баранов, по-прежнему действовали вечные, старые законы. А еще он подумал, что было бы, наверное, очень правильно приехать сюда в следующую субботу, лишняя-то лопата наверняка найдется…

Обломки самолета действительно вывезли с места его падения. Но следы все равно остались. И сломанные деревья, и черная воронка, и обрывки полосатых лент оцепления… И бездонное синее небо над головой. Как в ту субботу.

Встали по краю обгорелой воронки, молча подняли наполненные стопарики, выпили…

Турецкий увидел отрешенно стоящего в стороне Сашу. Мальчик смотрел на макушки деревьев. Некоторые были словно обрезаны ножом.

— Ну что, тезка, здесь все и закончилось… Может, когда-нибудь кто-то из тех, кто остался вечно обязанным твоему отцу своей жизнью, поставит здесь памятник. Посреди этого леса, на поляне, возле воронки. И поставит указатели, на которых будет написано, что здесь закончил свой героический жизненный путь великий летчик-испытатель Алексей Георгиевич Мазаев. Заложник…

— О чем это вы? — спросил Донченко, подошедший к ним сзади вместе с Людмилой Васильевной.

— Да вот, размечтались… Место для памятника нашли.

— Это понятно, — кивнул Донченко, — а почему все-таки заложник?

— Совести своей заложник. Чести… Мог ведь покинуть-то, и никто б не посмел его судить за это. Обстоятельства выше возможностей человека…

— А он многих людей спасал… — эхом добавил Василий Петрович.

— Вот именно, людей, — мрачно сказал Турецкий и шумно вздохнул от навалившейся вдруг тоски. — Людей… — повторил с непонятной остальным и словно бы осуждающей интонацией, даже с вызовом.

Донченко вопросительно взглянул на Александра Борисовича.

Но заговорил мальчик — необычным, звенящим голосом:

— Мама, а мы что, не люди?

— Люди, сынок, — тихо ответила Людмила Васильевна.

— А папа что, не человек? — вопрос прозвучал уже с надрывом.

— Он не просто человек, Саша, — серьезно сказал Александр Борисович. — Он больше… Он выше… Он — победитель!

Турецкий и Донченко в упор посмотрели друг на друга и… опустили глаза.

Маленький человек, все равно — человек. И он должен знать правду. Свято верить в нее. И верить людям, от которых ее услышал. Иначе на кой черт человеку все остальное?!