Шли последние часы подготовки к форсированию Одера. Теперь готовились основательно. Транспортники, доставлявшие на огневые позиции снаряды, рассказывали, что к линии фронта подвозят катера и понтоны, подходят танки и «катюши».

Форсирование Одера и занятие плацдарма теперь уже левее деревни Альткюстринхен должен был проводить 28-й гв. сп, поддерживаемый артиллерийским огнем нашего 1-го дивизиона. Командир дивизиона майор Грязнов приказал командиру 1-й батареи старшему лейтенанту Трубову одновременно с батальоном пехоты, форсирующим реку в первом эшелоне, переправиться с одной пушкой на левый берег реки и обеспечить поддержку пехоты артиллерийским огнем. Тот соответственно вызвал к себе командира орудия старшего сержанта Ярового и приказал с наступлением темноты связать в заводи плот, по сигналу атаки погрузить на него пушку с минимумом снарядов и высадиться на левый берег.

Обычный приказ, и не было бы надобности на нем останавливаться, но произошло необычное. Яровой испугался. Он понял, что выполнение приказа – переправиться через реку на плоту с пушкой, на укрепленную оборону противника – приведет к его неминуемой гибели, и стал просить ст. лейтенанта отменить приказ. А когда тот закричал, что это не его приказ, а приказ командира полка, Яровой стал просить, чтобы послали другое орудие. Старшему лейтенанту пришлось напомнить, что положено на фронте за невыполнение приказа, и Яровой ушел на батарею со слезами на глазах.

Весна в полном разгаре. Трава и деревья давно уже зеленые. Погода стоит теплая и солнечная. Все мы уже чувствуем конец войны. Тяжелой четырехлетней войны. Сколько пройдено, но еще больше пришлось проползти. Хорошо еще, если это посуху, но такое было редко, чаще – по грязи, болотам, а зимой – зарываясь в снегу. Нормальному человеку невозможно поверить, да и сам я теперь, после стольких лет мирной жизни в теплой квартире, начинаю сомневаться в возможности человека, плохо одетого, голодного, иногда по трое суток без сна, под непрерывными обстрелами и бомбежками, выжить и сохранить человеческое достоинство.

Конец войне. Оставалось пройти каких-нибудь 50–60 километров до Берлина. Кажется, теперь каждый должен был всеми силами стремиться сохранить свою жизнь. Да и трудностей физических больших уже нет. Тепло. Иногда даже удается спать на немецких перинах. И голода нет. В каждом дворе оставлены бесхозными коровы, свиньи, овцы и куры. В погребах и коптильнях на чердаках – окорока и колбасы. Единственное, что вызывает недовольство, – это наша русская лень. Старшины и повара, чтобы не утруждать себя работой, заколют поросенка и, почти не разделывая, в котел. Получает солдат суп, а там половина котелка – жир. И он его не только есть – он на него смотреть не может. Содержимое котелка выливается в канаву, а солдат идет шарить по погребам и чердакам. А то убивают корову, берут печень, а тушу оставляют гнить. Это в то время, когда у нас дома люди умирали голодной смертью. Это я уже о бесхозяйственности нашего командования и партийно-хозяйственного руководства страны. Немцы о своем народе не забывали. У них вслед за передовыми частями шли трофейные команды и эшелонами все, что можно, везли в Германию. А у нас на всем нашем пути по территории Германии, когда население уходило на запад, бродили оставленные коровы и свиньи. А сколько их лежало гниющих, с распоротыми животами!.. А сколько втоптали в грязь одежды, постельного белья!.. Сломали и сожгли мебели, разбили посуды. Сколько сожгли уже занятых целыми, без разрушений, деревень и городов. Не счесть.

Почему я коснулся поведения ст. сержанта Ярового? Да только потому, что это был единичный, из ряда вон выходящий случай. Такого мы за всю войну не только не видели, но и не слышали о подобном. Наоборот, у всех, и у солдат и у офицеров, было желание сделать что-то большое, серьезное, приближающее победу.

Нельзя судить поголовно обо всех, но так воевали все те, кто был рядом со мной, а таких людей прошло немало. Состав солдат менялся чуть ли не ежемесячно. Например, состав нашего взвода топоразведки дивизиона за четыре года сменился пять раз. Одних похоронили. Других отправили в госпиталь залечивать раны, чтобы после выздоровления пополнить ряды других дивизий. И не было случая, чтобы кто-нибудь попытался уклониться от выполнения особо опасного задания, иногда не оставляющего шанса остаться живым. Даже ефрейтор Стрельников (я о нем писал), исключительный трус, никогда не попросил, чтобы его заменили. Он кусал до крови губы, глаза вылезали из орбит, но шел выполнять задание.

А сколько офицеров с полученными ранами, иногда серьезными, оставалось в строю! Очень часто можно было видеть офицеров с повязками на голове или перевязанными руками. Даже шутка такая ходила: «Подумаешь, ранение в голову. Головой не стрелять». Ранение в голову считалось несерьезным, и с таким ранением очень часто оставались в строю. А что происходило с заболевшими? Например, наш командир дивизиона майор Грязнов от Одера до Эльбы прошел на костылях. Или солдат нашего взвода Мягких, больной туберкулезом в открытой форме, был госпитализирован только после того, как не смог ходить. И умер через неделю после госпитализации. Теперешнему поколению трудно поверить, что с нами рядом воевали люди с одним глазом. Солдаты, не генералы. С одним глазом был и наш командир дивизии полковник Мальков.

Психология людей меняется. Я говорю – трудно поверить. В этом я убедился совсем недавно. В больничной палате зашел разговор о фронтовом быте. Я рассказывал, как солдаты четыре года зимой и летом жили в окопах, а раненые, не долечившись, торопились быстрее выписаться или даже убегали из госпиталей в свои части на фронт. И тут же был осмеян соседями. А мужик 1925 года рождения (возраст, который два полных года воевал, но этот на фронте не был) заявил, что таких людей не было и нет, а если такое случалось, то только с сумасшедшими. Так что, выходит, что в тогдашнее наше время не все поголовно были патриотами. За три недели пребывания в больнице мне так и не удалось узнать у «патриота», как ему удалось избежать фронта, и его профессию. Но судя по тому, что ему по наследству от отца досталась квартира из четырех комнат площадью 137 кв. м (он был один сын в семье), то, видимо, отец его занимал значительное положение в обществе. А в эти же годы миллионы простых людей, дети, да и взрослые тоже, 40—50-летние мужчины, за всю свою жизнь никогда не бывавшие сытыми, не износившие ни одного костюма и ботинок, отдавали свои жизни самому бесчеловечному, как мы теперь видим, за все время существования человечества строю. Вопрос сложный. Я думаю, здесь еще придется поломать копья философам, психологам и политологам.

Последний день перед наступлением. Батальоны сосредоточены в укрытиях в непосредственной близости от берега. Ждут наступления ночи, чтобы поднести плоты и лодки к воде. Артиллерия на закрытых позициях готова по первому сигналу открыть огонь по целям в обороне противника. У Ярового все готово, чтобы погрузить пушку и боекомплект на плот.

Сгущаются вечерние сумерки. Как всегда перед бурей наступает тишина, так и перед наступлением всегда чувствуется покой, как будто готовящиеся к схватке отдыхают, набираются сил. Немцы редкими ракетами освещают водную гладь реки. Наши пулеметы молчат. Да они почти всегда ночью молчат, экономят патроны, не в пример немцам, которые все ночи ведут пулеметный огонь. Но и у них теперь, видимо, положение с боеприпасами изменилось.