Лодка приближалась к нашему берегу. До берега оставалось несколько десятков метров (ширина Одера в этом месте 350 метров), как вдруг весла замерли, и солдат свалился на дно лодки. Течением лодку стало сносить на север, но солдат в ней был жив. Он усиленно греб рукой. Лодка, далеко отнесенная течением, уткнулась в наш берег. К ней сразу же бросилось несколько солдат, и раненого унесли в укрытие.

В тот же день от офицеров пехотного полка мы узнали, что в операции участвовало около 20 разведчиков и все они, кроме одного, погибли. Операция была рассчитана на внезапность. Да и плавсредств у нас не было. С трудом нашли четыре лодки. Если бы плацдарм занимали батальоны, очевидно, что, как и на Днепре, переправлялись бы опять на плащ-палатках и просто вплавь. Тогда из-за отсутствия плавсредств утонуло солдат и офицеров больше, чем погибло от пуль и снарядов. Редко кто мог в обмундировании и с винтовкой или автоматом переплыть широченную реку с быстрым течением, да еще и в холодной воде (в октябре).

Первые 3–4 часа после неудачной попытки захватить малыми силами плацдарм на западном берегу Одера все оставалось по-прежнему спокойно. Шла вялая пулеметная перестрелка да редкие разрывы мин небольшой мощности. На передний край солдаты принесли термосы-ранцы с кашей. Солдаты позавтракали, и каждый, кроме несущих службу, по-своему отдыхал.

Но затишье длилось недолго. Левый берег ожил, как бы проснулся. Заговорили немецкие пушки и минометы. Разрывы мин на переднем крае вдоль наших окопов слились в сплошной гул. Над нами засвистели снаряды, пролетающие в район огневых позиций нашей артиллерии. Дым разрывов закрыл от нас зону наблюдения, западный берег и даже водное пространство реки. Пользуясь отсутствием видимости, я решил покинуть передовой пункт сопряженного наблюдения, оставив у стереотрубы двух разведчиков, и перейти на НП командира дивизиона, чтобы нанести на планшет те немногие цели, что успел засечь.

Метров триста прошел без приключений. Огонь велся по площадям и целям по ранее заданным данным. Близких разрывов не было. Оставалось преодолеть около ста метров открытой, просматриваемой с левого берега местности, как вдруг справа, метрах в ста-ста пятидесяти, разорвался снаряд. Если целью являюсь я, то недолет. Пустился бегом. Снаряд прошипел надо мной. Разрыв далековато – метров двести. Прикидываю: ложиться или продолжать бежать? Если целью являюсь я, то меня взяли в вилку. Мозг работает быстро. Если стреляют по мне, то сейчас вилка будет споловинена и следующий разрыв будет с перелетом метров на 20. Учитывая, что если это будет перелет и осколки в большинстве своем уйдут вперед, то я окажусь в безопасной зоне и можно еще бежать. Хуже, если от пристрелки перейдут к беглому огню батареей. Решаюсь бежать до следующего разрыва. НП совсем уже рядом. На всякий случай приглядел впереди борозду. Следующий разрыв был где-то впереди слева. Упал сразу. Как-то машинально. Еще успел подумать: на этот раз пронесло. Но что будет, если начнется беглый огонь? И тупой удар по голове. Что-то дзинькнуло – и тишина.

Очнулся. Из-под пилотки по левой щеке и на глаз течет липкая кровь. Пытаюсь подняться. Как только оперся на руки – земля сильно наклонилась вперед, а затем стала медленно вращаться. Ложусь. Вращение земли остановилось. Приподняв голову, смотрю вперед. Наблюдательный пункт рядом, и в мою сторону кто-то ползет. Голос старшего сержанта Митягова: «Ты живой?» Отзываюсь. Сергей осматривает рану. Говорит, что жив буду. Что осколок был, видимо, не прямой, а падающий. Пробита пилотка и разбиты мягкие ткани. Дырки в черепе не видно.

– Да, если бы она была, ты бы со мной сейчас не разговаривал. А то, что под тобой вертится земля, – признак того, что ты получил сотрясение мозга.

– Сделал открытие! Это у меня уже третье… – парировал я.

Это значит, что опять целый месяц я не смогу кланяться снарядам и пулям. После каждого сотрясения земля перестает вращаться при каждом резком движении не раньше чем через месяц.

На рану была кое-как наложена повязка из индивидуального пакета и прижата пилоткой, и мы на брюхе двинулись вперед. Нельзя было демаскировать НП. На НП меня уложили на шинели. Через несколько минут прибежал старший военфельдшер дивизиона ст. лейтенант медслужбы Гусев, который, осмотрев рану, заявил, что страшного ничего нет, но меня надо отправить в медсанбат, чтобы хирурги обработали рану – удалили разбитые ткани. И там они решат, отправлять меня в госпиталь или лечить в медсанбате. Моя просьба оставить меня в дивизионе была Гусевым отклонена. Поскольку было сотрясение мозга, необходимо минимум две недели постельного режима. В медсанбате Гусев, который меня сопровождал, договорился, чтобы меня в госпиталь не отправляли. А меня попросил, чтобы я, раз уж предоставляется возможность, подлечил и рану правого бедра. Мне она очень мешала, так как все время кровоточила и болела, а Гусеву надоело тайком от командира делать перевязки. Рана была в таком месте, что при ходьбе повязка держалась не более часа.

В медсанбате было пусто. Уже около месяца дивизия не вела наступательных боев, стояла в обороне или совершала марши. Все раненые были отправлены в госпитали или выписаны после необходимого лечения в свои полки. Поэтому ждать очереди, как это было в Латвии, не пришлось. Волосы выстригли, рану обработали. Лишнее вырезали ножницами и наложили несколько швов.

Палата большая, чистая, в каком-то общественном здании небольшого городка. Режим лежачий. Под койку поставили два прибора индивидуального пользования. Я пошутил: «Как же я ими буду пользоваться, если не разрешено подниматься?» На что очень хорошенькая девушка лет двадцати, доставившая мне судно и «утку», ничуть не смутившись, ответила: «Зовите меня, я помогу. Мой пост за дверью». И тут застеснялся я.

Ни днем ни ночью меня не покидала мысль: как это я, молодой, здоровый солдат (ранение я считал несерьезным), могу в присутствии такого «ангела» справлять свои естественные потребности? Решил обмануть врача и сестру. До наступления ночи терпел. А когда увидел, что сестра куда-то удалилась с подружкой, которая к ней зашла, осторожно, без резких движений, поднялся. Голова болела, но обморока нет – значит, можно поискать туалет. Он находился совсем рядом, в коридоре, но на двери была приколота табличка, предупреждавшая, что ввиду отсутствия воды туалет не работает. Нашел я во дворе временный, хорошо знакомый, построенный нашими специалистами из подручных материалов. Все шло хорошо, но когда стал подниматься (сесть-то, как и во всех наших туалетах, нельзя, можно только присесть), тут у меня земля из-под ног и уехала. Чтобы не плюхнуться на очко, успел завалиться на стену. И в это время передо мной распахнулась дверь и возник мужчина в белом халате.

Меня привели в палату. А утром начались разборки: кто разрешил? Если без разрешения, то где была дежурная сестра? Мне в данной ситуации ничто не грозило, но я не мог себе простить, что подвел сестру. И с этой минуты все мысли были направлены на то, как уйти из медсанбата. Но оказалось, что это было не так уж и сложно. Ежедневное нытье отпустить в полк, уверяя, что у меня ничего не болит, привело к тому, что врач не выдержал, дал слово, что, как только снимет шов, отпустит. И слово сдержал. Через неделю я получил свое обмундирование и на попутной машине прибыл в расположение полка. А уже утром следующего дня приступил к выполнению своих должностных обязанностей. Наклейка, сделанная вместо повязки, не мешала, но зато сотрясение, как я и предполагал, больше месяца причиняло много серьезных неудобств. Нельзя было резко поворачивать голову, бежать, резко ложиться, садиться, вставать. Все надо было делать очень медленно, очень осторожно, как в замедленной съемке. Малейшая поспешность приводила к обморочному состоянию. Режим совсем не подходящий для передовой.