За Одером все чаще встречаются деревни, не покинутые населением. Из всех окон выброшены самодельные, из простыней и полотенец, белые флаги. Во многих окнах просто перекинуты через подоконники простыни и полотенца. Там, где противник вынуждает нас остановиться, попав под огонь обороняющихся, заходим в дома. Жалко видеть напуганных, притихших, скучившихся в углах женщин и детей. Везде уже побывали наши солдаты. Содержимое гардеробов лежит на полу вперемешку с постельным бельем и перинами. Местами по улицам ветер гоняет пух выпотрошенных подушек и перин. На дорогах все чаще встречаются возвращающиеся домой, не успевшие перебраться за Эльбу обозы фур, запряженных упитанными лошадьми. Много бельгийских бесхвостых тяжеловозов. Для нас новинка. Наши солдаты хозяйственных взводов останавливают обозы, выпрягают хороших лошадей и оставляют своих, заезженных. Старики-немцы бегают вокруг мародеров, машут руками, кричат, что-то пытаются доказать, но никто их не слушает. Офицеры делают вид, что ничего не происходит.

Дачные поселки населением покинуты. Тут мы ходим, как по музейным залам. Просторные кирпичные особняки с паркетными, покрытыми лаком полами. Полированная мебель. Участки обнесены металлической сеткой по бетонным столбам. Идеальная планировка. Дороги и дорожки. Подстриженные газоны. Все точно как у нас, только наоборот. Помню, как один офицер сказал: «Надо же, немчура проклятая, до чего додумались, идешь по полу и себя как в зеркале видишь».

Современный человек, прочитав эти строки, скажет: «Ну и что тут удивительного, как будто у нас нет таких полов и мебели». Есть. Теперь есть. Тогда тоже было, но только во дворцах. А мы там не бывали. Если кто и видел, то только в тех дворцах, которые использовались под музеи. Что еще нас поражало – это кухни в немецких квартирах. Настенные шкафчики и полки уставлены множеством аккуратных металлических коробок и коробочек с разнообразными приправами и специями, что нам тоже было в новинку. Ну и, конечно же, почти в каждой кухне можно было найти на полке бутылки со спиртом-денатуратом синего цвета или метиловым спиртом, на этикетках которых красовались череп и перекрещенные кости. Это был предмет охоты наших солдат. Помню, как-то старшина угостил меня – налил 100 граммов такой жидкости. Я, не разбираясь, залпом выпил, а затем двое суток есть не мог. Ходил с открытым ртом. А другие пили. Тот же старшина на мои проклятия говорил: «Но ты же видишь, я с той же бутылки пью, и ничего».

Помню, заняли очень живописный городок. Небольшой, но очень красивый, весь в зелени. Не помню, по какой причине, у нас там была на несколько часов остановка. Может быть, не было бензина для машин. Такое у нас случалось. Но не об этом. Солдаты сразу же разбрелись по городу и где-то нашли зоологический музей. И все заспиртованные животные и пресмыкающиеся были погублены. Вся жидкость была выпита, а то, что выпить были не в состоянии, забрали с собою впрок.

И еще. Прошло столько лет после войны, не могу понять политику нашего руководства и командования по отношению к материальным ценностям в полосе боев. Когда горят дома и целые деревни от артиллерийского или бомбового удара – тут ничего не сделаешь. Но ведь чаще всего полыхали пожары у нас в тылу. На уже занятой нами территории.

Помню, мы прошли через оставленный противником без боя, совершенно целый, без разрушений, город. Небольшой, но с многоэтажной застройкой. Бои шли уже километрах в пятнадцати-двадцати западнее города, когда город запылал. Весь. Пройти или проехать через город было нельзя. Снабженцы, подвозившие боеприпасы и продовольствие, искали объездные дороги. Ходили слухи, что город сожгли тыловые подразделения. Сгорел город, а сколько в городе сгорело мебели, одежды, обуви, станков и другого имущества. Это в то время, когда наши народы были разуты и раздеты. Наше руководство страной настолько пеклось о своем народе, что даже не могло перенять опыт немецкого командования, имевшего специальные трофейные команды, подбирающие и отправляющие в Германию все, что может пригодиться в хозяйстве. Тогда еще писали во фронтовых газетах, что немцы вывозили в Германию наши черноземы. А что, разве наши поезда не шли порожняком в Россию после разгрузки боеприпасов и продовольствия. Так нет, никому ничего не было нужно. Голодная страна, а сколько скота перестреляли, только чтобы отомстить немцам или вынуть печенку на обед.

Вернемся к боям. Противник цепляется за каждый мало-мальски пригодный для обороны рубеж. Бои идут днем и ночью. Наконец в наших руках Эберсвальде, а затем Финов и Финовфурт.

Противник отрывается. Мы преследуем. Впереди идет артиллерийский полк, за нами – минометный дивизион. Мы на машинах. Часть пехоты посадили на машины наших батарей. Остальные, идущие пешими, отстали. Колонна движется по лесной дороге. Сосновый бор. Убран почище наших парков. Дорога прекрасная, песчаная. Кругом тишина, если не считать шума двигателей «Студебеккеров». Вторая половина дня. Погода теплая, солнечная. Впереди автострада Берлин – Штеттин. Оставляем штабную машину и идем вперед. Нас пять человек разведчиков. Колонна движется сзади метрах в трехстах-четырехстах. Где-то уже совсем близко автострада, уже просвечивается опушка. Но тут кто-то крикнул: «Окопы!» Остановились. Прямой участок дороги, и прямо перед нами, метрах в двухстах, окопы. Бросились назад. Защелкали винтовочные выстрелы. Заработали пулеметы, и в ту же минуту в вершинах деревьев в районе колонны стали рваться снаряды. Когда мы подбежали к головной штабной машине, она уже пыталась развернуться, как и другие – тягачи с пушками. Началась паника. Дорога узкая, с обеих сторон сосны. Машины при развороте проходят впритирку к деревьям. Солдаты, спасаясь от осколков снарядов и мин, рвущихся в кронах деревьев, прыгают через борта и, как только машина останавливается, ползут под нее. Машина начинает двигаться – лезут обратно. Зазевавшегося давят колесами. Лезущих через борта в машину притирает к стволам деревьев. Многие бросились врассыпную по лесу. Батарейные тягачи с пушками развернуться не могли, пришлось отцеплять, а потом прицеплять их снова. И все это время колонна находилась под прицельным артобстрелом. Разбежавшиеся по лесу обнаружили и захватили живыми метрах в ста от дороги двух немецких корректировщиков.

Наконец колонна развернулась и выбралась из этого ада. Уже темнело. Меня командир дивизиона отправил в штаб полка с донесением. Штаб находился на опушке леса в большом особняке, здесь же был и штаб отдельного минометного дивизиона. Там я подслушал доклад командира минометного дивизиона о потерях. Дивизион потерял 60 % личного состава! Потерь нашего полка не знаю. Во всяком случае, они были значительно меньше.

За всю войну мне трижды пришлось быть свидетелем такого явления, как паника. В конце декабря 1941 года при наступлении на Калугу, где положение спас полк, брошенный во фланг контратакующим. Второй случай был на плацдарме за Днепром, в начале октября 1943 года, и здесь, у Берлина. И во всех трех случаях действие проходило по одному сценарию. Люди теряют самообладание. Организованные подразделения или даже целые полки в какой-то миг превращаются в стадо. Бегут все, не думая о последствиях. Бегут даже тогда, когда непосредственной угрозы для жизни нет. Даже тогда, когда в бегущих, чтобы остановить, стреляют свои командиры. Просыпается инстинкт стадности. Кажется, каждый должен понимать, что паника, бегство приводит к полному уничтожению бегущих, однако, вероятно, в таких случаях действует другой закон – «все бегут, и я бегу». А если взять каждого отдельного человека, он пойдет на верную смерть. Пример. Атака. Ни один солдат не повернет назад. Ни один, если он не ранен, не останется лежать в укрытии. Все идут вперед, хотя и видят, что пройти под таким огнем и остаться живым невозможно. Иногда идут и по телам убитых и раненых товарищей.