Я отдаю себе отчет в том, что здесь, в отношении коллективного сознания, я несколько забегаю вперед. Осмысление этих психологических фактов не стало еще всеобщим достоянием. Западноевропейская публика только на пути к этому осмыслению, которому по понятным причинам по-прежнему отчаянно сопротивляется. Конечно, можно находиться под впечатлением пессимизма Шпенглера, но оно имеет свои точно отмеренные, академические рамки. Психологическое же осмысление, напротив, распространяется в болезненно личное, а потому наталкивается на личностное сопротивление и отрицание. Разумеется, я далек от того, чтобы считать такое сопротивление бессмысленным. Оно скорее представляется мне здоровой реакцией на нечто деструктивное. Всякий релятивизм, когда он является высшим и последним принципом, действует разрушительно. Если поэтому я указываю на мрачный вид заднего плана души, то делаю это не для того, чтобы из пессимизма предостерегающе поднять палец; скорее я подчеркиваю тот факт, что бессознательное, невзирая на свой ужасающий облик, обладает огромной притягательной силой, причем не только для болезненных натур, но и для здоровых, позитивных умов. Подпочва души – это природа, а природа – это творческая жизнь. Природа сама сносит то, что ею построено, но она же и отстраивает заново. То, что современный релятивизм разрушает в ценностях осязаемого мира, возвращается нам душой. Сначала, правда, мы видим лишь падение в темное и уродливое, но кто не сумеет вынести этого вида, тот никогда и не создаст светлого и прекрасного. Свет всегда рождается только из мрака ночи, и сколько бы человек ни желал из страха остановить солнце в небе, оно никогда не остановится. Разве пример Анкетиля дю Перрона не показал нам, как душа сама уничтожает свою собственную тьму? Китай наверняка не считает, что гибнет от европейской науки и техники. Почему же мы должны считать, что нас разрушит скрытое духовное влияние Востока?

Однако я забываю, что мы, пожалуй, совсем еще не знаем, что, в то время как мы перетряхиваем материальный мир Востока своими превосходящими техническими возможностями, Восток своими превосходящими душевными возможностями приводит в смятение наш духовный мир. То есть мы все еще никак не придем к мысли, что Восток способен охватить нас снизу. Такая идея покажется нам, наверное, едва ли не сумасбродной, поскольку нам свойственно мыслить исключительно каузальными связями, которые, разумеется, не позволяют нам понять, почему мы вправе возложить ответственность за смятение в душе нашего среднего духовного сословия на некоего Макса Мюллера, некоего Ольденберга, некоего Дейссена или Вильгельма. Но чему учит нас пример Римской империи? Вместе с завоеванием Передней Азии Рим стал азиатским, даже Европа заразилась азиатским, оставаясь таковой и сегодня. Из Киликии пришла религия римских легионеров, распространившаяся от Египта до туманной Британии, не говоря уже об азиатском происхождении христианства.

Мы еще не вполне осознали, что западноевропейская теософия – это дилетантское, поистине варварское подражание Востоку. Сейчас мы снова начинаем заниматься астрологией, являющейся для Востока хлебом насущным. Исследования сексуальности, возникшие у нас в Вене и в Англии, имеют превосходящие индийские образцы. О философском релятивизме сообщают нам опять-таки индийские тексты тысячелетней давности, а вся китайская наука базируется исключительно на надкаузальной точке зрения, о которой у нас имеются лишь смутные догадки. Что же касается некоторых последних открытий нашей психологии, то их узнаваемое описание мы находим в древних китайских текстах, что мне недавно воочию доказал профессор Вильгельм. Если говорить о том, что мы считаем специфическим западноевропейским изобретением, то есть о психоанализе и исходящих от него инициативах, то он представляет собой попытку начинающего в сравнении с тем, что является на Востоке давно разработанным искусством. Как должно быть известно, книга, в которой проводятся параллели между психоанализом и йогой, уже написана – автор ее Оскар Шмиц[129].

У теософов есть забавное представление о махатмах, обитающих где-то в Гималаях или на Тибете, внушающих мысли и управляющих оттуда умами всего мира. Влияние магического образа мыслей Востока столь велико, что нормальные в психическом отношении европейцы уверяли меня, что все дельное, сказанное мною, без моего ведома внушено мне махатмами, а мои собственные мысли, наоборот, никуда не годятся. Это является широко распространенным в Западной Европе мифом, в который верят самым искренним образом, и как всякий миф, это не бессмыслица, а важная психологическая истина. Похоже, Восток и в самом деле причастен к нашему нынешнему изменению духа. Только этот Восток – не тибетский монастырь махатм; в сущности, он находится в нас самих. Это наша собственная душа, которая трудится над созданием новых духовных форм, форм, содержащих в себе душевные данности, которые с пользой для нас должны обуздать безграничное стремление арийца к наживе; в них есть, наверное, что-то от того ограничения жизни, превратившегося на Востоке во не внушающий доверия квиетизм, и, возможно, что-то от той стабильности бытия, которая обязательно устанавливается, когда требования души становятся такими же настоятельными, как потребности внешней социальной жизни. И все же, как мне кажется, в век американизма мы пока еще далеки от этого; ведь мы стоим лишь у истоков новой духовной культуры. Я не дерзнул бы изображать из себя пророка, однако вряд ли удастся обрисовать проблему души современного человека, не упомянув о его стремлении к спокойствию в состоянии беспокойства, о желании обрести уверенность в состоянии неуверенности. Новые формы бытия возникают из потребностей и нужд, а не из идеальных требований или одних лишь желаний. Даже саму по себе проблему вряд ли следует излагать, не указав хотя бы на возможное решение, если уж нельзя сказать ничего окончательного. Однако, какой видится мне сегодня проблема, ее будущее решение, пока еще находится в полной неизвестности. Как всегда, одни стремятся к смиренному возврату в прошлое, другие же – оптимистические натуры – к изменению форм мировоззрения и бытия. В исходящем от души очаровании современного сознания я усматриваю ядро сегодняшней душевной проблемы. С одной стороны, если смотреть пессимистически, это проявление упадка, с другой стороны, если смотреть оптимистически, оно является обнадеживающим знамением возможного более глубокого изменения духовного склада Запада; как бы то ни было, это явление огромной значимости, тем более достойное внимания, если оно пускает корни в самых широких слоях народа, и тем более важное, если оно затрагивает те иррациональные и, как показывает история, необозримые инстинктивные силы души, которые непредвиденно и таинственно преобразуют жизнь народов и культур. Именно эти силы и есть то, что сегодня для многих по-прежнему незримо стоит за нынешним интересом к психологии. Очарование душой является, по существу, не болезненным извращением, а притяжением, которое настолько сильно, что не дает себя запугать даже безвкусице.

На столбовых дорогах мира все кажется запущенным и опустошенным. Поэтому, наверное, ищущий инстинкт покидает проторенную тропу и ищет то, что лежит в стороне, подобно тому как античный человек избавился от своего олимпийского мира богов и открыл для себя таинства Передней Азии. Наш скрытый инстинкт ищет это вовне, перенимая восточные теософии и восточную магию; он ищет это также и внутри, задумчиво разглядывая задний план души. Он делает это с тем же скептицизмом и с тем же радикализмом, с какими Будда отринул как несущественных два миллиона своих богов, чтобы достичь единственно убедительного изначального опыта.