— Не тебе судить меня, — жестко сказал Иван. — Не тебе!

— Ты прав, — неожиданно согласился. Басалаев. — Не мне. Нам, всем нам. — Теперь уже майор смотрел на «попаданца» со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. — Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты — кладезь каких-то знаний?

— А что вам еще нужно? — злобно вопросил Иван.

— Эх ты… — печально проговорил Борис. — Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может, и не пытался… Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.

— Чего? — не понял Иван.

— Того! — передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.

— Обожди, ты что имел в виду? — попытался остановить его Иван.

— Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, — ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну «попаданца», и картина, представлявшая ранее набор разрозненных элементов, сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал — как и почему.

Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и «попаданец», бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.

Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.

Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.

Уже на исходе ночи он наконец встал и спустился в главный подвал проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.

Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет «как надо».

— Я всю жизнь мечтал быть архитектором, — поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. — Но получилось так, что главным образом разрушал… Ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? — вдруг спросил он.

Иван молча покачал головой.

— Эти от тех ничем не отличаются, — ответил он и только потом сообразил, что Губерт не посвящен. Но подрывник понял.

— Лютые времена. Волчьи времена, — с расстановкой произнес Цахес. — Помнишь тот день, когда мы встретились в первый раз? Вы были красивые, очень красивые… Надеюсь, у твоей женщины все будет хорошо. Так мало времени прошло. А теперь мы готовимся убить детей, и это наше милосердие. Айвен, это конец света? В аду кончилось место, и демоны пошли по земле?..

— Они не демоны, друг мой. — Иван положил руку на плечо Губерта. — Они не люди, но и не демоны.

— Тогда убивайте их, пока сможете, — с ненавистью поговорил немец. — Я знаю, скоро будет штурм, и никто не спасется. Но убейте их как можно больше! А потом я… — Он бросил взгляд на колонну, опутанную проводами и взрывчаткой, аккуратно разделенной на мелкие порции. — Я сделаю то, что должно.

Затем Иван поднялся на второй этаж, чтобы проверить пулеметную точку. Он радовался, что в свое время проштудировал «Особенности тактики уличного боя» Лощагина и Яковлева, это помогло дать несколько разумных советов гвардейцам.

«Обидно, — подумал он, — какое хорошее для защиты здание. Если бы Рюгена оборонял гарнизон хотя бы в сотню человек с достойным оружием… В сороковых приют стал бы неприступной крепостью, даже теперь его было бы очень нелегко взять штурмом».

Так получилось, что к рентгенкабинету, в котором разместили станковый пулемет, он подошел бесшумно, тихо ступая по гладкой трехцветной плитке. Иван хотел проверить, не спит ли расчет.

Они спали. Два десантника прикорнули на брошенных прямо на пол матрацах, во сне их лица казались мирными и безмятежными. У пулемета на небольшом складном стульчике сидел капитан Таланов, проворачивая в пальцах давешнюю фотографницу. Профиль капитана терялся на фоне закопченных стен.

Таланов не замечал Ивана. Он снова достал из конвертика фотографию и долго смотрел на нее, поднеся почти вплотную к глазам. Затем его голова безвольно поникла, руки опустились. Плечи Виктора вздрогнули.

Иван ушел так же тихо, как пришел. Он отступал крошечными перекатывающимися шажками, с носка на пятку, стараясь не смотреть на беззвучно плачущего человека.

Светало. Солнце, словно извиняясь за непогоду последних дней, выглянуло из-за горизонта очень рано (рано, конечно, для осени). Бледно-желтое светило щедро поделилось с миром своим светом, освещая умирающий Барнумбург.

Наступало утро.

Последнее утро приюта Рюгена.

По собственному опыту Терентьев хорошо помнил, что в воюющем городе самой главной ценностью является вода. Обычные мирные люди настолько привыкли к водопроводу и свободному, неограниченному доступу к живительной влаге, что не понимают, насколько уязвима система водоснабжения и как быстро пересыхают краны. Поэтому, как только обозначился грядущий коллапс, по настоянию Ивана в приюте заполнили все емкости. Монахи и врачи посмеивались над мнительным русским, но через несколько дней готовы были на него молиться. Только благодаря Ивану Рюген не испытывал жажды.

Теперь вода заканчивалась, но и экономить ее уже не было смысла.

Иван тщательно взбил пену и легкими движениями кисточки равномерно нанес ее на лицо. К местным пастам-депиляторам он так и не привык.

— На тот свет при полном параде? — мрачно осведомился Таланов, останавливаясь в дверях.

— Ага, — неразборчиво буркнул Иван, выдвинув вперед челюсть, чтобы кожа натянулась и лезвие брило чище.

— Дело есть, — все так же неприветливо продолжил Виктор.

— Сейчас. — Бритва легкими порхающими движениями скользила по щекам, снимая плотные шапки пены.

Когда «попаданец» достал дорогой одеколон, брови Таланова недоуменно поползли вверх.

— Понимаешь, — пояснил Иван, протирая лицо салфеткой. — Я в сорок втором был севернее Ста… Одного города, там много недель шли страшные уличные сражения, а мы тем временем в голой степи ходили в атаки, вытягивая из города вражеские силы. Я там поймал два осколка в грудь, и когда лежал в госпитале, рядом со мной был один раненый оттуда. Я у него как-то спросил, когда они поняли, что победа будет за нами. — Терентьев открыл флакон, приятный запах поплыл по комнатушке, смешиваясь с тенью винного запаха. — Думал, скажет что-то героическое, но он ответил… — Иван закончил утренний туалет и повернулся к Виктору всем корпусом. — Ответил: «Когда немцы перестали бриться». Наши, несмотря ни на что, брились и следили за собой, неопрятных не уважали и избегали. И когда увидели, что среди вражеских покойников все больше щетинистых, то поняли, что враг махнул на себя рукой, значит — сломался. С тех пор бритва всегда со мной.