Губерт глубоко вдохнул воздух, густой, спертый, насыщенный кислым запахом пороха и гарью пожара, и приготовился к последнему в своей жизни акту разрушения. Он глянул на лаз, прикидывая в уме, далеко ли уползли беглецы, и мысленно пожелал им удачи.

Его пальцы легли на рычаг.

Отчаявшись пробиться через пулеметный огонь Горцишвили, Враги забросали его гранатами и дали залп из каких-то штук, похожих на ракетные ружья. Все пространство вокруг дверного проема, ведущего в подвал, взорвалось дымом, крошевом стен и осколками металла. Но Армен был еще жив. Обливаясь кровью, он поднялся навстречу бегущим нелюдям и дал еще одну очередь от бедра. Бегущий по коридору к лестнице Басалаев услышал яростный лай длинных очередей и понял, что теперь между врагами и беглецами только он.

Была ли это мина, или снаряд, или кто-то взорвал стенобойный заряд, но в углу подвала, там, где было заложенное окошко, полыхнуло. Гул взрыва прокатился по помещению, и, опережая его, между стенами и колоннами заметались жалящие осколки.

Губерт завалился на бок, воздух со всхлипом вырывался из пробитых легких. Коробочка взрывателя выпала из разжавшихся пальцев, упала на пол, подпрыгнула и откатилась в сторону. Тонкие провода легли в пыли, словно мертвые змеи.

Вся жизнь Басалаева была сплошной чередой вызовов, которые он бросал миру и принимал в ответ. Он не мог иначе, только вперед, только побеждая, ежечасно доказывая всему миру, но в первую очередь себе, что он может.

Эпопея с «попаданцем» стала предельным вызовом, величайшим испытанием, ставкой, в котором был не просто «„попаданец“», но целый мир. Басалаев проиграл эту игру, но в решающий миг судьба, словно в испытание, опять дала ему шанс, обнулив ставки и позволив вытащить еще одну, последнюю карту.

Он замедлил шаг, переводя дух: не годилось принимать последний бой со сбитым дыханием. Первый враг вылетел из-за угла, прыгая через ступени.

«Глупо», — подумал Борис, как сказал бы «попаданец», первой в помещение должна войти граната. Он выстрелил в голову, чтобы убить наверняка, точно зная, что будь шлем врага выкован самим сатаной в адском пламени, нет такого металла, что выдержит десятимиллиметровую пулю «Догилева-Маузера», выпущенную в упор. Жертву словно молотом отшвырнуло назад с запрокинутой головой, под ноги его собратьям. В считаные секунды Борис расстрелял всю обойму и ринулся вперед, выхватывая нож.

«Как странно, должно быть больно, но я ничего не чувствую», — подумал Цахес. Он лежал на полу и тихо плакал от бессилия. Тело, верное, послушное тело, столько лет исправно служившее ему, больше не слушалось хозяина. С каждой каплей крови из него уходили силы и жизнь. Детонатор лежал на расстоянии вытянутой руки, но Губерт не мог пошевельнуть даже пальцем.

И, что самое страшное, он слышал из коридора шум схватки, безжалостной рукопашной схватки, в которой один вел безнадежный бой против многих, покупая ценой своей жизни драгоценные секунды для него, Губерта. Секунды, которые не имели цены, потому что за них платили кровью. Мгновения, уходившие одно за другим, которыми он не мог воспользоваться.

«Господи, — взмолился он, — только одно движение, дай мне сил только для одной руки. Возьми все, пошли меня в ад, но только дай мне сил ради этих несчастных детей, ради доброго отца Сильвестра, ради Айвена и рыжеволосой Ютты…»

В коридоре было слишком тесно, а майор сразу пошел в ближний бой, теперь в него боялись стрелять, чтобы не задеть своих. Его кололи штыками и кинжалами, били прикладами, но Басалаев продолжал драться. Кровь хлестала из пробитых жил, не слушались сломанные пальцы, но нечеловеческая воля держала его на ногах, и майор не пускал Врагов.

Им все же удалось его свалить, но он сумел встать, повернулся и насел на того, что успел шагнуть дальше. Озверевшие Враги кололи его штыками в спину, лезвия скрипели на ребрах, но Борис уже не чувствовал боли, он давил, пока у нелюдя не хрустнула шея, а затем поднялся, огромный и страшный, утративший человеческий облик, ослепший от крови, залившей единственный глаз.

Поднялся, утвердив ноги в пол, подобно гранитным столпам, упершись руками в стены, словно скрепляя их плотью, ставшей крепче стали.

— ЦАХЕС!!!!!!!! — проревел он. — ВЗРЫВАЙ!!!

Черный зев тоннеля вздохнул облаком пыли, громоподобный рокот прокатился по всей его длине. Плотная воздушная пробка с силой ударила людей, опрокидывая их на заходившую ходуном землю.

«Успели», — подумал Поволоцкий. Полумертвый капитан был тяжел и, похоже, прибавлял в весе с каждым пройденным метром. Глухо стонал приходящий в себя Терентьев, которого, люто матерясь, волокли двое французов. Плакали на разные голоса дети, поминутно теряющие путеводную нить, но это было уже не важно.

Все-таки успели…

Человек надежды

Бесшумно ступая, Иван проверил, плотно ли задернуты шторы. Сейчас были не сороковые, и «семерки» использовали гораздо более совершенные способы ночной навигации, чем ориентация на свет городов и населенных пунктов. И даже в этом случае вряд ли кому-нибудь пришла бы в голову мысль организовать налет на дальний пригород столицы.

Но все-таки он чувствовал себя уютнее и спокойнее, когда ни один лучик света не проникал наружу. Военные привычки вошли в плоть и кровь.

Терентьев ожидал, что его запрут в каком-либо бункере, но местные власти ограничились небольшим дачным комплексом глубоко в лесу, под незаметной, но солидной охраной. Как контрразведчик со стажем Иван оценил многоуровневую систему безопасности и поневоле почувствовал определенную гордость важной персоны.

Чуть позже на ту же дачу доставили Ютту.

Ютта. Милая Ютта…

Он взглянул в угол кабинета. Она спала на кожаном диване, накрывшись легким шерстяным покрывалом. Рыжие волосы разметались по диванному валику, а лицо казалось таким беззащитным… Ивану вспомнились лица спящих гвардейцев у пулемета, такие же безмятежные.

Осторожными шагами он прошел к столу, на котором лежали стопка чистой бумаги и стилос. Как ни старался, все-таки скрипнул, только не половицами, а стулом, когда садился. Терентьев замер в неудобном положении, женщина вздохнула во сне, шевельнула рукой, но не проснулась. Иван облегченно перевел дух и осторожно перенес на стул весь свой вес.

Ручки и светильники — еще две вещи, к которым он никак не мог привыкнуть. Местные стилосы — стержни с губчатой массой внутри — писали тонко и очень контрастно, просто мечта писателя. А вот свет синеватых ламп раздражал, у себя дома Иван заменил все освещение, но здесь странный мерцающий свет буквально царапал глаза.

Он взял ручку, машинально покрутил ее в пальцах, глубоко задумавшись.

Взял лист и размашистыми движениями изобразил хорошо знакомый нацистский крест-свастику. А рядом — трехлапого «паука» нового противника, определенно отличающегося, но, несомненно, родственного давно сгинувшей нечисти.