краев, улучив минутку, прибегали в часовню, и начинался неторопливый вальяжный мужской разговор обо всем на свете. Сначала я, честно сказать, немножко скучала, слушая то, что казалось мне заумью, но так как деваться было некуда, то стала, преодолевая языковой барьер, вникать в суть этих бесед, и поразилась, насколько это было захватывающе. Умные они все были, ужас какие!

При этом ни Марк, ни Йоханан, ни особенно Адам, не делали скидки на гостеприимство работодателей, а говорили то, что на самом деле думали. Не щадя чувства принимающей стороны. Хоть русинский язык я и знала из рук вон плохо, но кое-что за время пребывания в Киеве начала понимать. Так что иногда внутренне сжималась, пугаясь их отчаянной смелости. Все-таки глубоко во мне сидело наше хазарское «Как бы чего не вышло!».

Особенно обострилась ситуация, когда, прослышав об этих спорах, в часовню пришел сам митрополит.

Вальяжный полный мужчин сначала внимательно смотрел, как Марк затирает сухую известку, балансируя на хрупких лесах почти под самым потолком, как бегаю я, таская по этим же лесам то воду, то бумажные мешки, то нужные инструменты, как размешивает раствор Йоханан и как кладет его Адам. А потом громко спросил:

— Ну, значит, часовню ремонтируем, а сами богохульствуем?

Голос у него был зычный, густой, разносился по всему зданию. Стало ясно, что неумолимо надвигается диспут.

Адам спрыгнул с лесов, вытер руки тряпкой, подошел к владыке.

— Ну, почему же богохульствуем? Вовсе нет.

Услужливый монашек подтащил заляпанное известкой кресло, подложил газетку, пододвинул митрополиту под зад. Тот важно сел. Адам остался стоять.

— Ну как же «не богохульствуем»? А кто тут манихейскую ересь проповедовал?

Адам удивился.

— Почему манихейскую-то?

— Ну, а какую? Обличал, мол, власть имущие — жируют, пастыри церковные — жируют. О божественном никто не помышляет, все думают, как бы брюхо набить. Не было?

— Было. Но это не совсем верно, — усмехнулся Адам. — Я говорил не так.

— А как?

— Ты уверен, что хочешь это слышать?

— Уж если монахи мои это слышали, то у меня выбора нет.

Я не до конца поняла, что там объяснял ему Адам, они с митрополитом говорили на очень сложном для моего понимания русинском языке, но суть — уловила. Тем более, что он действительно повторил то, что говорил до этого монахам.

Зачем оправдывать все именем Бога? Не надо сваливать на него свои недочеты, как нерадивый школьник, который считает, что во всех его неудачах виноват учитель. Ты сам отвечаешь за свои поступки. Но отвечаешь — перед Богом.

Ведь все очень просто — человеку многого не надо, ему вполне достаточно необходимого. Когда ты приучаешься довольствоваться необходимым, то перестаешь завидовать тем, у кого есть больше того, что есть у тебя. И наступает покой. Ведь именно за этим уходят в монастырь. Но если нет покоя внутри тебя, спасут ли высокие стены и длинная ряса? А если покой есть — зачем тебе стены? Можно ли добиться внутренней гармонии соблюдением внешних правил? А если гармония в тебе — кому нужны посты и ночные бдения? Неужели Бог — это администратор, который скрупулезно проверяет, что ел человек на завтрак?

Мне все это казалось логичным. Очень логичным. Но я боялась, что подобное отрицание смысла монашества весьма не понравится владыке, весь смысл жизни которого — это самое затворничество, против которого так выступает Адам. Митрополит оказался умнее, чем я думала: он неожиданно рассмеялся, хлопнув себя по мощным ляжкам, туго обтянутым рясой.

— Да таких идеалистов-теоретиков знаешь, сколько за нашу историю было?

Он, по-прежнему смеясь, помотал головой и откинулся на спинку кресла.

— Смысла, говоришь, нет? Ну, может, для тебя и нет. Только не все поверяется логикой, а, философ? Ты говоришь — внешние запреты не нужны. А я скажу — нужны. Потому что это дисциплина. В армии служил? Нет? Оно и видно. Строевая подготовка зачем нужна, знаешь? Думаешь, чтобы научить маршировать? Не-а! Для дисциплины. Выбить из головы ненужную дурь. Когда человек марширует, то он занят тем, что поднимает ногу на 15 сантиметров, а не выясняет насущные вопросы бытия. Так же и здесь — строгое расписание молитв и постов дисциплинирует, не дает лезть в голову вот таким вот глупостям, которые ты сейчас тут излагал.

— То есть, вы их тут просто оболваниваете?

Ой, сейчас взорвется! Но митрополит только пожевал губами и сказал:

— Я ж говорю — в армии ты не служил, простых вещей не понимаешь. Там тоже сначала люди мучаются, думают, что их оболванивают, мысли лишают. Зато потом в ножки кланяются и спасибо за науку говорят. Я уж не говорю, как это «оболванивание» на войне им жизни спасает.

— Я ж и говорю: вы построили формальную систему, выхолостив смысл.

Что ж он так на рожон-то лезет?! Не боится ничего. А я вот боюсь. Не знаю чего, но так разговаривать с владыкой не стала бы.

— Вы же тут приучаете людей к бездумному исполнению алгоритмов, не ими придуманных и ими не осмысленных. Вы, таким образом, убиваете самостоятельную мысль. Еще и оправдываете это, проводя параллели с армией. Я ж говорю, для вас Бог — администратор, или, пользуясь вашей же аналогией, командир, строгий и требовательный. А для меня — в первую очередь — мысль. Вы говорите: «Бог есть любовь», но при этом для любви места не остается, все занято стремлением наиболее четко выполнить артикул, по уставу. Армия у них тут, понимаешь!

Ух, как разошелся! Митрополит зло прищурился.

— А я бы на твоем месте так презрительно об армии не отзывался. Она мне, знаешь ли, жизнь спасла и человеком сделала. Ты ж ничего не знаешь, только разглагольствуешь, а меня мои родители в детстве цыганам продали.

— Как продали? — изумился Йоханан.

— А так. Им на водку не хватало, а нас — одиннадцать братьев и сестер. Одним больше, одним меньше. Кончатся эти — новых нарожаем, дурное дело не хитрое. Вот и продали. Меня потом прямо из табора в тюрьму забрали, а оттуда — призвали на войну, и я что там, что там — такого насмотрелся, что в Бога уверовал, и человеком стал, а после и постриг принял. Твои слова хороши в теории, а на практике, дорогой ты мой штукатур, жизнь сложнее и циничнее.

Я прямо удивилась, насколько убедительно это прозвучало. Вот сами посудите, что на это можно возразить? Но Адам не переставал улыбаться своей фирменной улыбкой.

— То, что ты сейчас сказал — банальное самооправдание, дорогой ты мой митрополит. Это очень удобно