Интеллектуальная динамичность Фрейда и Витгенштейна бросала вызов украшательству. Эти мыслители пытались прорваться сквозь «завитушки» к истине. Вена была учителем, но во многом учила примером. Места гения бросают нам вызов. В них есть нечто сложное для нас. Они завоевывают себе место в истории не национальными ресторанами и уличными фестивалями, а тем, что стимулируют нас и предъявляют требования к нам. Требования безумные, нереалистические, но прекрасные.

Кайзер Франц-Иосиф был кое в чем прогрессивен, но это не касалось архитектуры. Дом Лооса он на дух не переносил – считал его мерзостью и поруганием многовекового идеала красоты. Это неудивительно. Удивительно другое – то, что он сделал (а точнее, чего не сделал): он не повесил Лооса и даже не арестовал. Хотя ничто не мешало: как-никак император, а как показывает история, императоры делают, что им заблагорассудится. Но нет: его реакция была весьма сдержанной. Он лишь приказал закрыть ставнями окна, выходящие на Дом Лооса: дескать, видеть его не желаю. Это была практичная и терпимая реакция, глубоко в венском духе.

Такой же была и реакция на рисунок, который предстал передо мной в середине Рингштрассе. На нем изображена женщина. Ее взгляд – скучающий взгляд манекенщицы – устремлен в сторону, избегая моего взора. Она крепка и даже мускулиста. Из одежды присутствует лишь пара ярко-оранжевых туфель. Больше нет ничего. Бросается в глаза треугольник темных волос между ногами: художник Густав Климт постарался, чтобы он был на самом видном месте. Даже по нашим временам это вызывающе – могу представить себе, что говорили 100 лет назад! Время от времени Климт сталкивался с препонами: скажем, эскизы для росписи, заказанной Венским университетом, были сочтены неприличными. Но никто не мешал ему спокойно творить. Точно так же и Фрейд писал свои скандальные сочинения о человеческой сексуальности без всякого страха перед цензурой.

Я иду вдоль Дунайского канала. Иду венскими улочками. Сажусь на трамваи с ходом мягким как шелк. И в голове всплывает определение: очень мило. Нынешняя Вена выглядит очень милой. Эдакая антикварная лавка, полная предметов былой славы, – вроде дедушкиного чердака, только кофе получше. Но Вена 1900 г. не была такой. Это был город грязной политической борьбы, борделей и физически ощутимого чувства грядущего бедствия. Напряжение – одна из тех составляющих, без которых гениям не расцвести. Напряжение в мире большой политики и в маленьких мирах литературных анклавов, советов директоров. Напряжение, а не необходимость есть мать изобретения.

Начинается дождь: сначала ласковая морось, потом неласковый ливень. Я ищу убежища в кафе Sperl, на сей раз один. Укрываюсь в угловом отсеке с его плюшевой, мягко-зеленой велюровой обивкой – слегка увядший, но классический местный уют: Gemütlichkeit. И это еще одна грань венской кофейни: не беседа, а созерцание. Слегка расслабившись, я наблюдаю за окружающим миром. Все идет как идет: неспешно. Время в венской кофейне течет своим чередом: не presto, а adagio.

Темнеет. Я заказываю сыр, немного селедки и спрашиваю себя: если бы я сидел в венской кофейне достаточно долго и выпил достаточно чашечек эспрессо, может, я стал бы гением? Может, я создал бы теорию бессознательного, или новую школу живописи, или атональную музыку? Или только заработал бы невроз? Сложно сказать. Но мир теперь кажется таким, каким представлял его Лоос: одновременно безбрежным и близким. И чем больше я размышляю над этой формулой, тем больше думаю, что здесь может скрываться ключ к венской загадке. Для созидания нам нужны оба элемента: простор – чтобы открывать ум для Другого, и интим – чтобы собираться с мыслями.

Какая-то женщина садится за фортепьяно и начинает играть. Играет она хорошо: все-таки это Вена. Я доедаю селедку и не столько слушаю, сколько пью музыку. И тут до меня доходит, что повтор золотого века был иллюзией. Золотой век был один и не прекращался – просто в нем возникла интерлюдия. Оркестр сделал паузу, чтобы перевести дыхание. А потом снова заиграл – еще более страстно и виртуозно.

Чаще всего золотой век приходит к увяданию. Золотой век Вены завершился с хлопком. В самом буквальном смысле слова: 28 июня 1914 г. в Сараево сербский террорист Гаврило Принцип убил эрцгерцога Франца-Фердинанда, австро-венгерского престолонаследника, что спровоцировало Первую мировую войну. Культурная и научная гегемония Вены внезапно подошла к концу. А после войны место под солнцем заняли другие европейские столицы. Такими были, например, Париж и Берлин в 1920-х гг. Но в целом гений перекочевал к западу: через Атлантику – в Новый Свет. Американские же места гения были иными: менее эклектичными и более узкоспециальными. Вспомните Новый Орлеан с его джазом, Детройт с его машинами, Голливуд с его фильмами, Нью-Йорк с его современным искусством.

А последний всплеск этого нового «монохромного» гения произошел не в городе, а в месте, которое будет точнее назвать разросшимся пригородом. Имя ему дал в 1971 г. один молодой журналист в профессиональном журнале Electronic News: Кремниевая долина. С его легкой руки так и стали называть это неожиданное, но на редкость значимое скопление гениев. Садясь на самолет, который отвезет меня туда, я задаюсь вопросом: не закончится ли здесь череда великих мест?

Я стою в магазине с девятилетней дочерью. Отойдя от стойки с «Гарри Поттером» и ловко обогнув прилавок с Риком Риорданом, мы попадаем в отдел нон-фикшн. Я пытаюсь привить ей интерес к истории и гению.

А вот и прилавок, который отвечает этой цели: маленькие биографии знаменитых людей: «Кем был Бенджамин Франклин?», «Кем был Альберт Эйнштейн?». Между Томасом Джефферсоном и Теодором Рузвельтом приютился Стив Джобс.

Ничего себе! Стив Джобс! Как он оказался на одном интеллектуальном олимпе с Джефферсоном, Франклином и даже Эйнштейном?

Когда я работал над книгой, меня часто спрашивали: «Какой смысл вы вкладываете в слово "гений"?» На вопрос я отвечал вопросом: был ли гением Стив Джобс? Собеседники реагировали эмоционально, а их мнения разделились поровну.

«Еще бы он не был гением! – восклицали одни и в доказательство помахивали iPhone. – Вы только посмотрите на это! Настоящее чудо. Стив Джобс изменил мир. Он был чистой воды гением».

«Да о чем вы говорите! – не менее страстно возражали другие. – Он же ничего не изобрел. Украл идеи других людей. Впрочем, ладно, можно допустить, что он был гением маркетинга или гением дизайна». И ведь прекрасно знают, что настоящий гений – это просто гений, без всяких дополнительных оговорок. Мы не называем Эйнштейна «научным гением», а Моцарта «музыкальным гением». Масштаб их личности был намного шире, чем яркий талант в какой-то узкой области. И для гениев это типично.

Так кем же был Стив Джобс? Отличался ли гениальностью? Согласно «теории моды», Джобс и впрямь был гением, коль скоро мы (или многие из нас) считаем его таковым. Понятие «гений» есть лишь общественный вердикт, а Джобсу такой вердикт вынесен. Уже сам по себе тот факт, что мы задаем этот вопрос о Джобсе, а не, к примеру, о Томасе Адесе, весьма красноречив. Ах, вы и не слышали об Адесе? Это один из величайших композиторов нашего времени. Он пишет музыку в классическом ключе. Мы получаем тех гениев, каких хотим и каких заслуживаем.