– Я увожу Лизу…

Жук-каноэ, приближаясь к финишу, произвел несколько плавныхзавершающих махов ножками – это был механистический такой жучок – и мягкоткнулся в берег, прежде чем Вильковский отреагировал.

– Заслоняешь… – тихо проговорил он, не глядя наменя. – Сядь.

И вместо того чтобы выволочь Лизу из ванной, пока он несгруппировался для удара, и немедленно отсюда свалить, я послушно опустился всоседнее кресло. Тогда, по-прежнему уставясь на летящее каноэ, он тихопроговорил:

– Гнида, падла кукольная, дешевка, я урою тебя!

Я видел его патрицианский тонконосый профиль, с мятыммешочком трясущейся кожи под челюстью, с неподвижным полуприкрытым веком, подкоторым мерцающий глаз следил за экраном: коршун, высматривающий цыпленка;варан перед пустынным тушканчиком. В то же время его тихий голос вязал цепочкислов на лагерной фене, из которых я понял, что меня сгноят в психушке, забьютна зоне, укокошат в подворотне, зароют в лесу, отрежут хер – если обнаружат егоу меня – и воткнут мне в пасть; что никто, кроме ворон, не найдет моейсмердящей падали. Что я сейчас же, и поскорее, уберусь отсюда так далеко, как толькоудастся мне убежать, чтоб никогда и никто во Львове меня больше не увидел и невспомнил моего имени, и это мой единственный шанс, мое спасение, пока непоздно… И так далее. Все – монотонным тихим голосом, слегка вздымавшимся наслове «она».

Я молча слушал… Я вырос среди этих слов; половина моиходнокашников других и не знала, да и звучали они так естественно – в деревянныхбараках военной части, в халупах «Шанхая», в электричках, на рынке, в шалманах…Но в этом доме, в двух шагах от Лизы, из уст ее родного отца… Это было сильнымвпечатлением! Знаешь, что меня потрясло? Он ни разу не назвал Лизу по имени, неназвал дочерью, он говорил, как о подследственной: «она»: «Она тебе не по рылу– понял, гад? Она останется здесь».

И вот в этом оказалось спасение. Во мне вспыхнул Ромка –таким ослепительным блеском, как сейчас молнии вспыхивают на развороте книги. Ядаже не догадывался, что он живет во мне – потаенно, страшно и спасительно. Всегоды моей неутомимой стражи, мои мучительные сны, мое – ради Лизы – дурацкое,никому не нужное монашество слились и сплотились в какой-то зрячий кулак.Трикстер во мне пробудился: выпростался из самых нутряных глубин, взмыл измошонки, просвистел сквозь желудок и легкие и вылетел через ноздри. И не зная,почему собираюсь произнести именно эти слова, кто мне их продиктовал, как и чемони связаны с самим Вильковским, я улыбнулся, подался к нему и проговорил также тихо, как только что он:

– Не выйдет. А знаешь – почему? Вы все еще живете начетвертом этаже. И все еще высоко отсюда лететь.

Он отшатнулся; мы одновременно вскочили на ноги. Он упредилменя и наотмашь ударил по лицу, не просчитав моей реакции, – был уверен,что не отвечу. Я же молча на него кинулся…

В этот момент в комнате появилась Лиза, а уже падаликакие-то вазы и пепельницы, переворачивались стулья, сорвалась портьера, ккоторой он отлетел и за которую ухватился, пытаясь удержаться на ногах.

Завизжала Лиза: «Мартын-и-и-ин!!!» – с таким ужасом, что вмоих ушах возникла потрясающая тишина, в которой не я, а Ромка бил точно исильно, и лишь когда Вильковский свалился меж двух перевернутых кресел, а Лизаповисла на мне… я увидел, что избиваю старика. К тому же это было гнусноезрелище – его мягкое волосатое брюхо в распахнутом халате, под растерзаннойрубашкой… Но главное – моя бедная девочка, с этим пепельным бескровным лицом…Она трясла мокрой головой и не могла выговорить ни слова. И я ничего не мог, неимел права ей объяснить. У меня текло по губам и подбородку, я утирал этоладонями, и она с ужасом смотрела на мои окровавленные руки.

– Лиза, – проговорил я, – ты знаешь, что ятебя люблю?

Мне, Борька, эти слова всегда казались такими маленькими,тусклыми киношными словцами. Разве могли они как-то выразить, хоть как-топередать… Наверное, поэтому я никогда их не произносил, чтобы не повторять, неуподобляться, не становиться в миллионный ряд упоминающих всуе. Но в тот моментя вдруг понял, что мои разбитые губы вообще впервые их произносят:

– Ты знаешь, что я люблю тебя?

Она продолжала как-то жалко трясти головой, переводязатравленный взгляд с меня на отца, который двигался там, за моей спиной,пыхтел, что-то отодвигая, и был мне уже совсем не страшен. Лиза – вот кого надобыло победить, завоевать, чтобы увести отсюда. Но мне было не до песентрубадуров.

– Всегда, всю жизнь, до смерти… – угрюмопроговорил я в стиле бухгалтерского учета, стараясь поймать ее бегающий взгляд,остановить его на себе. Но она тряслась, икала и была в совершенной прострации.Тогда я крепко взял ее лицо в ладони, испачкав своей кровью ее щеки, тряхнул итихо проговорил:

– Пойдем… Пойдем, моя любимая…

– Стоять!

Я обернулся и вначале даже замялся. Я чуть не рассмеялся –так это было нелепо: Вильковский, по-прежнему в распахнутом халате, трясядряблым брюхом, стоял в дверях своей комнаты и на что-то указывал мне рукой.

В следующую секунду я понял, что ни на что он не указывает,а просто держит в руке пистолет. И это было так бездарно, так пошло… как вхалтурном боевике. Еще два-три мгновения я не врубался в ситуацию, хотя лицо унего было отчетливо страшным, и ясно было, что пистолет настоящий – отчего бему, с его профессией и его знакомствами, не держать у себя пистолета, деложитейское – и что все, о чем он меня предупреждал, вполне осуществимо.

– Отойди от него! – приказал он дочери.

– Папа!!! – крикнула она, пятясь. – Папа…папа…

– Руки! – велел он мне. – Руки, падлакукольная!

И я поднял руки.

– Спиной!

Я повернулся. Передо мною была прихожая, обжитая за все этигоды до малейшей детали. Все так же стояла в углу бронзовая дева, держа вподнятых руках стеклянный шар-светильник. С подноса у фавна тяжелым оранжевымудавом свисало кашне Вильковского; в бронзовом стояке для зонтовоткинулись в тесном хороводе два черных мужских и один вишневый Лизин зонтик. Ав неплотно прикрытой мною входной двери виднелась электрическая щель – нарасстоянии броска от меня.

Скосив глаза, я увидел Лизу, мерцавшую в двух шагах сбоку ипозади. Она уже не плакала и ничего не говорила. Думаю, она впервые видела отцатаким, и эта картина, и незнакомый его голос, и оружие в его руке – были длянее ужасным потрясением.

– А теперь… – сказал он, – пошел вон. Псякрев! И никогда, не дай боже! Если хочешь еще в куколки играть.

Я стоял с поднятыми руками – вполне привычная для кукольникапоза, – мысленно рассчитывая расстояние от Лизы до меня. Она ведь былаочень гибкой, с сильным профессиональным прыжком балерины.

– Лиза… – сказал я, не оборачиваясь, и пошевелилподнятыми пальцами, как в нашем с ней детском «номере».