Она с детства была заворожена моими руками: когда япоявлялся, первым делом смотрела не в лицо мне, а в руки, – они всегдазаключали в себе какой-то сюрприз, какой-то номер – расписанные рожицамипингпонговые шарики, или бой драчливых петухов, или батальную сцену двухрыцарей… Этих штук и приемчиков у меня было множество, я каждый раз придумывалчто-нибудь новенькое. Мои руки были для нее в детстве величайшей тайной,которую она неустанно пыталась разгадать. Ты помнишь? Чтобы занять ее,достаточно было отдать ей руку, лучше обе, и она принималась плести из пальцевкосы, составлять фигуры, играть ими, придумывать роли… Она как бы отделяла меняот моих же рук, и они становились ее безраздельной собственностью. А я нарочнорасслаблял пальцы до абсолютной тряпичности, замирал, выжидал… И когда она,что-то щебеча, совершенно забыв обо мне, заигрывалась… я выкидывал какую-нибудьфигуру. И она вздрагивала и вскрикивала от восторга, дивясь на очередного оленяили змею.

Я пошевелил поднятыми пальцами и всем телом почувствовал,как она напряглась и качнулась ко мне.

– Пошел!!! – крикнул Вильковский. – Мразь,гнида, пошел, или я прикончу тебя!

У меня не было сомнений в том, что он выстрелит. У меня дажене было сомнений, что он метко стреляет. Я это знал: Лиза упоминала, что «папалюбит тир». Выход был только один.

– Лиза! – приказал я негромко. – Але-оп!!!

В следующую секунду она уже сидела у меня на спине – умница,заложница, спасительница! – я ринулся вперед со своей ношей, шибанулдверь, сверзился с четвертого этажа и, вылетев из брамы, понесся по темнойулице: конь, выносящий всадницу из горящего ада. Она вросла в мою спину,намертво окольцевав мой живот босыми ногами, и ее сердце громыхало о моебарабанным боем…

Так я мчал аж до Басиной квартиры. От меня пар валил;я ничуть бы не удивился, если б мое хриплое дыхание в конце концовизвергло пламя. Во мне было тогда пятьдесят лошадиных сил. Я даже не могспустить Лизу наземь – в прыжке с нее свалились тапки…

И ты не поверишь: едва я сгрузил ее на Басину двурогуюкровать, как она отключилась, свернувшись в колечко, как древесная гусеница,что свалилась с ветки. Так бывает с детьми после сильного потрясения: ониуходят в сон, ныряют в забытье, потому что не могут справиться с новойреальностью. И пока я двигал комод, баррикадируя входную дверь (я был уверен,что Вильковский не допустит Лизиного исчезновения, – заявит в милицию илиспустит с цепи одному ему известных псов), пока задергивал на окнах плотныепортьеры, – Лиза уже мертвецки спала…

Между прочим, я до сих пор не понимаю, как нам сошло с рукнаше бегство. Понял ли Вильковский, что после той сцены Лиза уже не вернется,или, наоборот, посчитал, что, промаявшись со мной месяц-другой, она в концеконцов вернется домой – виноватая и послушная? Или – что вполне возможно, есливспомнить его кошмарный вид после нашей драки, – ему стало плохо, и былоуже не до погони? А вдруг, думаю я с надеждой, – вдруг в нем еще что-тотеплилось мужское, настоящее, и он просто принял поражение, как подобаетмужчине?

Знаешь, я и сейчас иногда об этом размышляю… Ведь много летспустя выяснилось, что Вильковский (однажды в Киеве к нам после спектакляподошел растроганный старенький генерал, партнер Тадеуша Игнацевича покарточному делу; рассыпался в комплиментах, напросился вечерком на чай) –так вот, Вильковский, по его полунамекам, мог бы нас достать не то что издругого города – из другой галактики.

Он не агентом был, как это считали многие; он там служил, идаже чин имел то ли майора, то ли подполковника. Впрочем, боюсь ошибиться, яникогда ничего в этих делах не понимал.

Но то, что он всегда знал, где мы, видно по тому, какмгновенно до нас дозвонилась его сожительница, та деваха, что обслуживала его впоследние годы и которой достались и квартира, и все, что в ней было: все этидевы с шарами, бронзовые фавны, шахматные столики…

Но все это было потом. А в ту ночь я метался в поискахкакой-нибудь для Лизы обувки и не находил – ты же помнишь Басины ножищи…

И до рассвета, до первого поезда, я, сидя в ванной, за ночьсшил Лизе из растоптанных Басиных сапог римские сандалии. Лиза спала и нечувствовала, как я подходил, прикладывал ладонь к ее миниатюрной ступне,измеряя длину и высоту подъема, а потом вырезал из старых сапог длинные кожаныеленты и обметывал их. Я исколол все руки; счастье, что Бася, которая ничего невыбрасывала, хранила ящик с инструментами деда, среди которых нашелся и острыйсапожный нож, и шило, и толстые иглы, и даже мелкие обойные гвоздики, которымия приконопатил ремешки к подошве.

(Между прочим, эти сандалии Лиза очень любила и носила годатри: ремешки так ладно оплетали ее округлые долгие икры; а я ведь мечтал,чтобы они не развалились до Питера. Видимо, моя ярость и моя любовь, вместе смоим неистовым упорством, сотворили в ту ночь такое вот сапожное чудо.)

С вокзала я позвонил все той же Людке Растолчиной; она имелаподходец к Гиене – так за глаза студенты звали Розалину Платоновну, комендантаактерского общежития. Людка выслушала мои бурные прось бы, похожие больше наприказы, обматерила меня, но не подкачала.

– Ты ж меня знаешь, – сказала она. – Кто бтебя послал за звонок в такую рань, а я с пониманием. Да и самой интересно: ктоэто тебя так захомутал, что ты прям как Железный Дровосек… Ладно, успокойся: ужне околеет тут с голоду твоя девчонка…

– Жена, – поправил я, пробуя это слово на звук, навкус во рту, на стук сердца, на кровь, запекшуюся на разбитых губах. –Жена.

И сколько жив, буду помнить ее лицо на вокзале, ее бедноесмятенное лицо: за одну ночь у этой девочки отняли дом, отца, привычную жизнь,друзей и город, обжитой до последней «газбудки»; у нее отняли все и сейчасотправляли одну, в самодельных сандалиях, в совершенно чужую ей жизнь. И – нисловечка жалобы, ни словечка упрека. Впрочем, вру: знаешь, кого она оплакивала,по ком долго убивалась? По Мартыну – замызганному обезьяну, по той первой игрушке,которую я для нее смастерил под чутким руководством Матвеича; той игрушке, чтомне самому дала мое другое, мое ночное имя…

Да, это прощание на вокзале я буду помнить всю жизнь.

Сердца своего, сведенного судорогой, я просто не чувствовал.Но я должен был остаться и похоронить Басю и закончить все счеты со Львовом, вкоторый – само собой подразумевалось – в обозримые годы возвращаться нельзя…

Это потерянное трагическое лицо я видел у нее еще толькораз. Когда приехал в роддом забирать ее и новорожденного сына. Но сначала меняпровели к главврачу и после участливой беседы, в которой ситуация была доведенадо моего сведения, я вышел в зал, куда выносили младенцев.

Она уже стояла там с медсестрой, которая пыталась отобрать унее конверт с ребенком. По негласному правилу, вручать новорожденного отцудолжна медсестра; я был предупрежден, и в моем кармане лежала пятерка –выкуп, такса за мальчика, девочка обошлась бы дешевле. Но Лиза не отдаваласына. Она стояла, прижимая сверток к груди, и смотрела на меня, как на далекийспасительный берег, к которому надо еще доплыть. А мне, у которого вместовнутренностей уже была огромная дыра, казалось: один мой ребенок держитдругого, и оба они тонут в глубокой и гиблой бездне, а я бессилен их спасти.