– Сегодня такой день, что есть только один именинник, и этот именинник не я. Садись, Саба, – и Гелавани усадил меня во главу стола.

Я – зэк, который пятнадцать минут назад как освободился, причем освободился по УДО, то есть я все еще был заключенным, просто освобожденным. Вокруг сидело все ментовское начальство, а меня посадили во главу стола – такое было возможно только в Грузии. И вот все менты, которые меня еще вчера охраняли и из матери в мать костерили, такие слова мне говорят. Поднялся начальник колонии: «Этот тост за талантливых и находчивых, таких, как наш дорогой Саба, который пришел ко мне и предложил сделать нашу колонию самой красивой в Грузии, да что там, во всем Союзе. Будет теперь память о нем жить долгие годы в нашем славном городе Марнеули!»

За ним и другие поднялись, и все меня восхваляют, осанну мне поют. Мы с Ревазом переглядывались и давились от смеха. Через час-полтора комитетчик поднялся, меня обнял.

– Помощь с отлетом в Москву нужна?

– Нет, спасибо. Я сам.

– Вы здесь оставайтесь сколько хотите, хоть неделю живите.

Он ушел, было часов пять. После его ухода менты расслабились и досидели часов до девяти вечера. А мы с Ревазом пробыли там до глубокой ночи, нам время от времени подносили все свежее, горячее.

– Давай поедем уже. Первый рейс на Москву ведь в пять утра, – наконец сказал Реваз. – Но что с билетом делать?

– Ну что ты! На этот раз я улечу с легкостью.

Реваз сел за руль, пьяный, уставший, после двенадцати часов за столом. Это была самая страшная поездка в моей жизни, в темноте, в тумане, по горному серпантину. Я про себя думал, что будет смешно разбиться насмерть в день освобождения из тюрьмы. Но пронесло. Приехали в Тбилисский аэропорт. Я сразу пошел в кассу. Протянул паспорт и в нем – пятьдесят рублей. Обычно я давал тридцать семь рублей – стоимость билета – плюс сто сверху, чтобы не было никаких проблем.

– Мне бы утренним рейсом, – попросил я усатую кассиршу.

– Слушай, ты что? Билетов нет, ты что, не знаешь?

– У меня есть документ, по которому вы меня отправите.

– Интересно посмотреть, – она оглядела меня с головы до ног и ехидно улыбнулась.

Я протянул в окошко кассы справку об освобождении сегодняшним числом.

– Слушай, конечно, дорогой! Почему сразу не сказал? У меня брат сидит, племянник сидит, все сидят.

Она выдала мне билет на ближайший рейс и сдачу с пятидесяти рублей.

– Если деньги оставишь, меня очень обидишь, да? Ты только из тюрьмы, тебе нужны деньги. Не возьму ни копейки.

Первый раз в жизни и в последний – я больше никогда не был в Грузии – я улетел из Тбилиси по номиналу, не переплатив ни копейки.

1

Мы не поддерживали отношения. Я не отвечала на его письма. Не писала, потому что узнала, что мои письма попали в Лерины руки. По крайней мере, одно. Жора в разговоре со мной случайно проболтался, что Лера – я и не знала, что они знакомы – обсуждала с ним какое-то мое письмо. Он, конечно, смутился, сразу попытался отыграть назад, но кое-что я из него вытащила: мои словечки, описываемые домашние события, это точно было мое письмо. Как оно могло попасть к ней? Она ездила к Севе и он дал ей мои письма? Или кто-то из знакомых, с кем я передавала для него передачи, отдал его Лере? Или же она его просто выкрала, с нее станется? Трудно было себе все это представить. Но писать я перестала.

Я ведь не из-за самого Севы все прекратила, не потому что я с ним порвала решительно и бесповоротно, а потому что Лера все время крутилась рядом, все время вклинивалась между нами, постоянно давала мне понять, что она здесь и никуда не уйдет. Она звонила мне, но я сразу вешала трубку. Через общих знакомых она постоянно посылала мне весточки, а у них хватало ума мне передавать. Мне надоело с ней конкурировать. Если бы я поехала к Севе в зону, она бы обязательно узнала об этом и поехала со мной в одно время, и там перед всей охраной и начальством зоны мне бы пришлось пройти и через это унижение. К такому я была не готова.

Но, конечно, я знала, что с ним происходит. Я постоянно была на связи с Тбилиси, с Ревазом и Мери.

– Нет у него упаднических настроений?

– Нет, нет, он доволен. Живой и даже веселый. Просит купить ему кисти и вообще все для рисования, – однажды на мой традиционный вопрос сказал Реваз.

Я удивилась. Сева никогда не занимался живописью и ничего, кроме слона с хвостиком, нарисовать не мог. Наверное, в тюрьме у него открылись новые таланты. Раз в неделю я ходила на вокзал и передавала сумки с проводником поезда Москва – Тбилиси, а потом Реваз или ребята отвозили все в зону Севе. Теперь к колбасе, сладкому, сигаретам и французскому коньяку, который был нужен Севе для взяток начальству зоны, прибавились уголь, графитные карандаши, строительные кисти, флейцы и темпера.

Когда Марат поехал навестить Севу в зоне, я с ним, кроме продуктов и красок, по Севиной просьбе передала набор постельного белья. Не знаю, что на меня нашло, но вместо того, чтобы послать новое чистое белье из магазина, я выбрала свою старую простыню с застиранным кровяным пятном от месячных. Пятно было не очень яркое, но все-таки отчетливо видимое. Сама с собой посмеялась, но отправила, почему-то мне хотелось, чтобы он спал именно на ней. Марат вернулся, показывал мне фотографии, которые он там сделал. Из трех отснятых им пленок Сева был на одной или двух фотографиях, все остальные были фрески. По черно-белым фотографиям было сложно понять, насколько фрески хороши, а Сева выглядел неплохо, постриженный практически наголо, но с длинной окладистой бородой, загоревший до черноты, это и на черно-белых снимках было видно, с нормальным живым выражением лица, не такой, каким я его запомнила, прощаясь последний раз на свидании.

2

Я была одна дома, когда зазвонил телефон. Я подняла трубку и вдруг услышала Севин голос. Это было так неожиданно, мы так долго не разговаривали, что я даже не сразу поняла, кто это.

– Сева?

– Да. Да, это я, Женька!

Он звонил мне из Тбилиси, от Реваза. Каким-то образом, хотя он все еще был заключенным, Сева мог свободно передвигаться, без конвоя. Главное было не нарваться на наряд милиции, если бы у него проверили документы – могли довесить новый срок. Но он был всегда одет в приличный костюм, побрит и пострижен, и никому не приходило в голову проверять у него документы. Вот это было по-Севиному – до освобождения оставалась пара месяцев, а он рисковал провести лишний год или два в тюрьме ради возможности почувствовать себя на полдня свободным. Игрок, тут уж ничего не попишешь. Для суда по условно-досрочному освобождению ему были нужны документы из Москвы.

– Ты сделаешь это для меня? – Голос его звучал неуверенно, и это тоже было в новинку.

Выяснилось, что нужно собрать огромное количество бумаг, поскольку один раз ему в УДО уже отказали: справку с места жительства, выписку из домовой книги, характеристику от соседей и с последнего места работы, заявление от матери и от меня как жены, – и заверить все это у участкового по его месту прописки в Большом Гнездниковском. Я согласилась, хотя ни сил, ни желания заниматься бумажной волокитой, в очередной раз обивать пороги, общаться с людьми в форме у меня не было. Я предложила отправить Софу.