– Мать пойдет? Об этом даже речи быть не может, – отрезал Сева. – Она туда придет, на нее, старую еврейку, не так посмотрят, у нее сразу инфаркт – и в больницу. Тебе же потом за ней ухаживать придется. Или ты это сделаешь, или я сижу здесь до конца.

Я собрала все справки, Софа всюду со мной ходила, помогала, претензий не предъявляла, о загубленной мною Севкиной жизни даже не заикалась. Она пошла провожать меня в их районное отделение милиции, располагавшееся на задах Тверского бульвара. В само отделение она, конечно, заходить не собиралась, осталась меня ждать на скамейке на бульваре. Когда я уже стояла на переходе, то оглянулась на нее, старую, одинокую, несчастную, с гордо поднятой головой под смешным беретом с помпоном. Покупать ей ничего все равно не имело смысла, она всегда возвращала мои подарки, от денег отказывалась. Почему-то мне вспомнилось, как она до восьмого класса каждый день провожала Севу в школу. Вот так, наверное, и сидела здесь на Тверском с его пальто в руках, дожидаясь окончания занятий. Да нет, конечно, возвращалась домой: драить, мыть, убирать – у нее всегда была идеальная чистота и порядок. А потом они шли с Севой в ресторан, в ВТО или ее любимый, «Центральный». Я подумала, что после надо обязательно зайти к ней, принести продуктов, она же наверняка голодала.

3

Мне было сорок два года. Я подстриглась, отрезала пучок, сделала каре и вернулась к своему природному цвету: принесла парикмахеру косу, которую отрезала перед родами, и попросила сделать мне такой цвет.

Постоянное настойчивое тяжелое мужское внимание докучало, тем более что все вокруг знали, что муж у меня в тюрьме, я одна, с деньгами туго. Мужчины, Севины знакомые, и здесь, в Москве, и в Тбилиси смотрели на меня как на добычу. Они предлагали помощь, а потом приглашали в ресторан – я, разумеется, отказывалась. В Грузии все было обставлено очень почтительно, деликатно, без всякого нажима или наглости московской, но в результате все равно все сводилось к тому же. Фразу «С ним надо встретиться, у него есть деньги, он может помочь» я слышала не один раз. Я отвергала все авансы.

Подруги мне говорили: «Ну что ты все время одна? Ты ведь не старуха. Сходи куда-нибудь. Тем более что Севе ты сказала, что между вами все кончено. Ты ведь теперь даже не нарушаешь никакие супружеские заветы».

– Какая разница, что я ему сказала. Это были не банальные слова «все кончено». Я сказала, что выхожу из этой ситуации, для меня совершенно невыносимой.

Вся наша жизнь, сказать правду, была мало выносимой – я теперь все время об этом думала. Так получилось, что я безумно, до потери дыхания и сознания влюбилась в этого человека. Кругом все видели и знали, что он мне не подходит, что это не мой человек, но я этого понимать не хотела. Разве это жизнь – то, что у нас было? Беспрерывные ссоры, размолвки, убегания… Если посчитать, мы жили вместе под одной крышей куда меньше, чем бывали порознь. Сколько раз это повторялось, даже после того, как родился ребенок: скандал, он собирается как пуля и убегает к мамаше.

Папа был прав, и бабушка тоже, и мама вначале была против нашего с Севой союза, а потом сама спросила, почему мы не поженились, когда планировали: «Ну, вы поженились? Вы же должны были расписаться пятого февраля». Если бы не ее поддержка, может быть, я бы остановилась.

Сева пропадал, шлялся, не приходил ночевать домой, а когда возвращался, от него пахло чужой женщиной – и тогда я мстила.

Скажем так, у меня были партнеры. Это случалось.

Отношений у меня с ними никаких не было, в смысле, когда люди перезваниваются, встречаются, скрываются ото всех, – нет, ничего подобного. А были совершённые в горячке, в жуткой обиде на него единичные, не имеющие продолжения эскапады, как я это называла – «наш ответ Керзону». Это случалось только тогда, когда у меня в животе вся боль и обида сворачивались в ком, и он поднимался к горлу, и дышать становилось больно – только тогда.

Не важно, что каждый раз я чувствовала себя после этого отвратительно, я все равно повторяла. Удовлетворения или успокоения это мне не приносило, мне казалось, что я мщу не ему, а себе самой. А потом я поняла, что в результате только себя опускаю. Хоть я и считала, что имею право на такое поведение – после всего того, что он себе позволял.

Я честно себе призналась, что по прошествии времени – а прошло-то всего ничего, несколько лет – я ничего не помню, ни одного лица, никаких подробностей. Наверное, мне было настолько стыдно об этом вспоминать, что я загнала воспоминания так глубоко, что достать их оттуда, из черной дыры, стало невозможно. Заперла эти воспоминания в чулан, а ключ выбросила.

Однако иногда проскальзывала мысль: «Правильно я делала. Я их брала и использовала». Нехорошо относиться к людям подобным образом, но, с другой стороны, не так ли большинство мужчин смотрит на нас, женщин? «Даст или не даст? Дала» – так они определяют женщину.

Когда-то, шутки ради, я составила список всех приставал, донимавших меня на протяжении жизни. От совершенно посторонних до хороших знакомых. На любой, даже приличной, работе постоянно кто-то подкатывал, пытался, пробовал. Когда это облекалось в слова, и произносили их мои начальники, научные руководители, надо было очень деликатно, мягко, шуткой, улыбкой дать понять, что я не заинтересована. В углу меня, конечно, никто не зажимал, но все же из Ганнушкина и института сердечной хирургии мне пришлось уйти. Все друзья Севы, за исключением Марата, даже Антон, даже Игорь, были совсем не прочь.

Антон один раз просто озвучил: «А что? Его все время нет, чем он занят и с кем время проводит, ты не знаешь. Почему тебе нельзя?»

Палкер любил приехать без приглашения и сидеть у меня на кухне часами, попивая чай и уничтожая все съестное, какое только попадало ему под руку. Разговаривал он немного, в основном молчал, и я иногда даже забывала о его присутствии, только удивлялась про себя: и что он околачивается, делать ему больше нечего? Но он мне не мешал, посидит несколько часов, сыграет с дочерью пару партий в шахматы, все подчистую съест и уйдет. Когда он наконец, к моему великому изумлению, высказал вслух свои намерения, я засмеялась ему в лицо.

– Как, и ты туда же? Вы что, все в кассе получили чек, и теперь необходимо его обналичить, а то пропадет? А обналичить нужно непременно вот здесь? – и постучала себя по низу живота.

Он быстро обратил все в шутку и ретировался.

Эта непрекращающаяся собачья свадьба меня оскорбляла. Когда у меня бывали такие моменты, что я опять одна, опять мы с Севой разбежались, опять очередной обман с его стороны, а вокруг на тебя все время облизываются, мне хотелось доказать, что я не только дать должна. Я не давала. Я брала.

Его арест все перевернул. Теперь, когда он сидел, все было иначе. Мне это было неинтересно. Я хранила верность не ему, скорее, самой себе. Я закрылась, ушла в себя и с головой погрузилась в работу. Я не могла думать даже о выходе в театр или на концерт, о приглашении в ресторан, я не говорю уже об интимных отношениях.

Еще с момента появления Леры я решила: если у него есть эта гадость, это не значит, что и я должна пачкать себя. Я настолько была погружена в полный разлом, распад, развал, что у меня и мыслей в этом направлении не возникало. Наверное, подспудно сидела мысль, что он в тюрьме, страдает. И с моей стороны измена будет ударом под дых, ведь у него в данный момент не было возможности ответить мне той же монетой. Своим заключением он избавил меня от необходимости мстить ему.