Кузьма в третий раз выглянул в окно — пусто в Москве! Хоть кричи, хоть закричись! Сбегать до Карамзиных и обратно, пока Наполеон там сопли на кулак мотает… Кузьма скинул ливрею, натянул немного тесноватый атласный халат его сиятельства, понравившийся ему, когда он прибирался в доме, сунул за пояс два пистолета, прихватил шпагу и через черный ход выбрался на улицу.

Он бежал в развевающемся халате серединой мощеной улицы, прихрамывая и озираясь кругом, в надежде увидеть хоть одну живую душу. Страшно было в Москве от безлюдья, предчувствуя беду, выли собаки, и прожорливое московское воронье кружило над пустынными улицами с резким, гортанным криком. Завернув на Пречистенку, он вдруг увидел трех бородатых мужиков, которые нагружали вещами две телеги. Мужики охапками таскали из барского дома платье, ковры, постели и прочую господскую утварь, валили в телеги, а сами поглядывали на небо, словно ждали грозы. «Ишь, оказывается, не все уехали! — подумал Кузьма. — Вон как торопятся!» Он заспешил к мужикам, размахивая шпагой, но один из них вдруг выхватил откуда-то вилы и заорал:

— Проваливай, барин! Ходи мимо!

— Вы что, мужики? — изумился Кузьма.

— Я ж православный, русский!

— Все одно проваливай!

— Да я не барин! Я — человек графа Алексея Иваныча!

— Не твое берем, проваливай! — Мужик выставил вилы.

Кузьма, прижимаясь к домам, отбежал от грабителей и захромал дальше. «Вот так да! — думал он. — Кому война, кому мать родна… Неужто ни одного доброго человека во всей Москве не осталось?»

В одном из переулков Кузьма увидел толпу вооруженных людей, бегущих ему навстречу. Думая, что это французы, он заскочил в подъезд и выхватил пистоли, однако люди пробежали мимо, направляясь к Кремлю.

— Эй, православные! Вы куда? — спросил Кузьма, размахивая пистолями.

— Айда с нами, барин! — на бегу крикнул мужик, по виду кучер. — Эдакая крепость стоит, и защитников-то нет! Нынче весь честной народ в Кремль бежит! Айда!

Кузьма сделал несколько шагов за толпой, но остановился, вспомнив о наказе своего господина.

Дом Карамзиных оказался запертым и безмолвным. Кузьма побарабанил в дверь рукояткой пистоли, попробовал заглянуть в окна — пусто, уехали и Николу, видимо, с собой взяли. Кузьма посидел на ступенях крыльца, повздыхал и подался к себе, на Разгуляй. Назад он уже не торопился, шел по брусчатке, грустно поглядывая по сторонам.

Ему больше не хотелось оставаться на улице, совершенно пустынной, как ночью. Но в Москве был еще день, светило солнце, теплый сентябрьский ветер качал деревья, и потому безлюдная Москва казалась еще страшнее. Кузьма, стараясь не оглядываться, — а почему-то тянуло оглянуться, — снова побежал прихрамывающей рысцой. В это время до него долетел женский крик, отчаянный и одинокий, словно крик над покойным. Кузьма оглянулся…

Спотыкаясь, его догоняла молодая женщина в черном барском платье и шляпке с вуалью. Она кричала что-то по-французски и одновременно плакала.

— Что вы, барыня, плачете? — спросил Кузьма. — Уехать не успели? Вот беда-то!

— Я не барыня, — коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы выдавила женщина. — Я гувернантка… Все уехали… Я осталась… Страшно, Москва пустая… Мсье! Не оставляйте меня! — Она вцепилась в руку Кузьмы тоненькими, но сильными пальчиками. — Мсье, я умру от страха!..

— Э, да ты, видать, француженка, — догадался Кузьма. — Вон оно что!.. Так чего тебе бояться-то? Скоро ваши придут, поняла — нет? Наполеон скоро придет.

— Мсье, не бросайте меня! — не слушая Кузьму, молила гувернантка. — Город мертвый, дома мертвые… Я боюсь!

— И что же с тобой делать? — Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. — Я ж при графе служу, мне велено дом охранять…

— Мсье! — Она все сильнее стискивала свои пальчики на руке Кузьмы. — Умоляю вас, мсье!..

— Да не мусье я, — буркнул Кузьма. — Ладно, пошли со мной, раз своих французов встречать не хочешь.

Так и не выпуская его руки, гувернантка засеменила с ним рядом, заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная пара в этот день во всей Москве, прошедшая под ручку по ее улицам.

А в это время «непобедимый» Наполеон все еще стоял со своей свитой на Поклонной горе и ждал ключи от Москвы.

Нести ключи ему было некому. Да и не принято было на Руси носить захватчикам ключи от городов…

За время отсутствия Кузьмы в доме ничего не случилось. Он провел француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель, он между делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как следует разглядел мадам (или мадемуазель — кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) — барыня, да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то пылают, вот только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле, наподобие господской кухарки, но от той вечно жареным пахнет и дымком отдает. И дух этот ни днем ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как от барыни, — духами, аж голова кругом идет.

Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала с интересом прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на стенах и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не запрещал ей ходить, наоборот, зазывал в другие комнаты, увидев ее интерес. Он даже стал помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к книжным шкафам.

— О, какое богатство! — воскликнула она по-своему. — Какие удивительные книги!

— А как же! — с гордостью сказал Кузьма, словно все, что находилось в кабинете, принадлежало ему. — У нас тут много чего есть!

Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала его за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека. Кузьма же едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.

— Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! — восклицала француженка, рассматривая книги. — Мсье! И все это ваше?

— А чье же еще? — бросил Кузьма. — Мое, конечно…

Он вспомнил наставления Николы: у бар положено мужчинам ухаживать за женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу яблок и выставил все на графский письменный стол.

— Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! — пригласил он. — Хорошее вино, старое… Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.

Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила глоток и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых слов. Она спохватилась.