Древлее письмо…

Танкетка впереди бежала быстро, не сбавляя скорости, юзила гусеницами, объезжая глубокие воронки. Гудошников не отрывал от нее взгляда, лишь изредка оглядываясь, чтобы узнать, не отстает ли второй грузовик. У развилки танкетка уверенно повернула вправо, к шоссе, по которому отступали войска…

Он запомнил этот момент, и помнил его всю жизнь так, словно держал перед собой фотографию…

Танкетку неожиданно подбросило. Из-под гусениц ударил сноп огня и дыма, на мгновение ослепивший Гудошникова. Шофер резко затормозил и начал круто выворачивать руль влево, сбивая радиатором деревца.

— Мины! — крикнул он.

«Почему — мины? Чьи — мины?» — пронеслось в мозгу Гудошникова прежде, чем он увидел лавину мотоциклов, мчащихся навстречу танкетке, оттуда, от шоссе! Шофер уже выехал на улицу, ведущую к заводу, смяв по пути деревянную раму с плакатом. Следом, не отставая, шел второй грузовик.

— Стой! — крикнул Никита Евсеевич, дергая ручку дверцы. — Стой!

— Куда там — стой! — процедил шофер, указывая назад. — Немцы!

Никита Евсеевич открыл дверцу. Негнущийся протез мешал встать во весь рост, а чтобы выпрыгнуть на ходу, нужно было встать!

— Назад! — заорал шофер. — К-куда?!

Последнее, что успел заметить Гудошников, пока здание недостроенного института не заслонило от него танкетку, была машущая рука сержанта, торчащая из люка, и приближающаяся лавина мотоциклов. Потом длинно и хлестко застучал пулемет, грохнул невидимый взрыв.

В глазах Никиты Евсеевича, будто солнечный блик, стояло черное отверстие институтской башни, куда так и не успели вставить часы. Все еще оглядываясь, он пытался сморгнуть видение и не мог. Машины мчались на предельной скорости. Промелькнули развалины завода, кособокие окраинные домишки, пригородные перелески. Остался позади огневой заслон — орудия и танки, врытые в землю, впереди уже маячило шоссе, по которому тугой лентой отходили войска, а в глазах еще долго стоял черный круг…

Несколько дней по Москве гул стоял невообразимый. Плескались по улицам толпы людей с узлами; распугивая народ, проносились кареты и крестьянские телеги, груженные скарбом; забивая людской ор, вдруг начинали звонить колокола тяжким набатом, словно в одночасье запылала вся Москва.

Графский лакей Кузьма в эти дни дальше Разгуляя не выходил. Да и куда идти, коли народ все улицы запрудил и прет волна за волной. Откуда и взялось-то столько? Днем и ночью бегут, и все конца и края нету. В графском доме тоже сборы шли, не то чтобы поспешные, но и недолгие. Его сиятельство Алексей Иванович самолично сундучок снаряжал, кое-какие вещицы да фамильные драгоценности укладывал и все поторапливал свою челядь, французами запугивал. А сам-то все больше по-французски говорил. Забудется в суете и картавит Кузьме: дескать, ты снарядил ли дорожные пистолеты? Положил ли пуль и пороху про запас? Потом хватится, поправится, по-русски скажет, но Кузьма-то и по-французски понимал, хоть и говорить не умел.

Погрузили графское добро в повозки, привязали веревками, наверх кое-как прислугу усадили, а кто не поместился — пешком нацелился идти. Его сиятельство, прежде чем в карету сесть, подозвал Кузьму, насыпал в горсть серебра, велел дом стеречь и попрощался по христианскому обычаю.

— Ты уж приглядывай тут, — по-русски сказал. — Не дай моему добру пропасть под французом. А вернусь как — вознагражу тебя, Кузьма, от всего сердца. Оставайся с Богом!

С этим и отбыл, влился в уличную круговерть и пропал. Кузьма затворил парадное на засов, для пущей крепости мебелью да прочей рухлядью заложил проход и начал готовиться к встрече французов.

Так уж устроено, что лакеи всегда лучше бар знают, где какое добро лежит. Первым делом он стащил в гостиную все оружие, которое в доме было, от стрелецкой алебарды и пищали до дуэльных пистолетов. Зарядил то, что заряжалось, и спрятал весь арсенал в огромном графском кабинете, между шкафами. Если с добром придут французы, без воровства и насилия, можно и так встретить, сказать, что его сиятельство в отъезде, а коли постой солдатам нужен, так вон людская совсем пустая. Но если грабить начнут, тогда и оружие пригодится.

Кузьма французов знал и дело с ними имел. Да что их не знать было, когда вся Россия офранцузилась, баре по-русски и говорить не хотят, все норовят покартавить, посюсюкать. Слово русское только и услышишь в базарных рядах, в людской да в церкви еще. И норов французских солдат хорошо знал еще со времен, когда ходил с Суворовым в Италию, где и ранен был осколком гранаты. (Осколок повредил коленную чашечку, и Кузьма ходил прихрамывая.) Им, солдатам, пограбить дай — хлебом не корми. Они и в Италии тащили все подряд, случалось, ружья бросают, пушки, а чужое добро волокут.

Кузьма графа Алексея Ивановича проводил вечером и всю ночь коротал один в пустом доме, прислушиваясь к гулу и гомону бегущих от француза москвичей. И вот где-то под утро шум людей и грохот повозок на улице внезапно стих, и уставший от сутолоки сборов Кузьма лег на диван в гостиной и мгновенно уснул.

Проснулся он что граф, лишь где-то к полудню, сразу бросился к окну: а ну, если французы уже в городе? Однако Разгуляй словно вымер. Ни души, только голуби на мостовой рассыпанное зерно клюют и собаки — отличные борзые, видно, брошенные кем-то, по улице бродят, как дворняги беспородные. Кузьма расчесался перед барским зеркалом, огляделся. Батюшки! А беспорядок-то какой! Хоть прибраться, пока французов нет…

Часа, пожалуй, два он расставлял стулья, запихивая в шкафы разбросанные одежды, убирал постели, затем вымел сор и, покончив с делами, ощутил голод. Пищи ему оставили много, причем такой, которая на барский стол шла и которую надо было уметь готовить. Поэтому, чтобы не разжигать печь на кухне, Кузьма спустился в подвальчик, где стояли разные вина, взял черную бутылку — одну из немногих уцелевших (граф, собираясь ехать, велел кучеру Ереме перебить весь винный запас — то ли не хотел, чтобы французам досталось, то ли боялся, что Кузьма из подвальчика не вылезет. А дурень Ерема взял железку и переколотил почти все!)

Кузьма пообедал хлебом со свежей стерлядью, запил вином и затосковал. Французы все никак не появлялись, а в доме было так пусто, что звенело в ушах. Поговорить бы с кем-нибудь, что ли… Он открыл окошко на втором этаже и выставился на улицу. Но, сколько ни смотрел, сколько ни выкручивал шею, заглядывая в дальний конец Разгуляя, так никого и не увидел. Потом он сходил в кабинет, перепроверил ружья и пистоли, помахал в воздухе старинной алебардой, с удовольствием отмечая, что раньше все-таки оружие было куда лучше. Уж если такой штукой хряпнуть француза по голове — пополам развалится. Затем, открывая шкафы, с легким испугом посмотрел на корешки книг: должно быть, его сиятельство Алексей Иванович — мудрый человек, коли столько книг в доме держит. И в гости к нему вон какие особы ездят…

Подумав о приезжающих в дом графа, Кузьма тут же вспомнил карамзинского дворецкого Николу. «Поди уж, уехали карамзинские-то, — подумал он. — А ну как Николу оставили дом стеречь? Вот бы сейчас, пока французов нет, сесть с ним за барский стол, раскупорить бутылочку крепкого вина… Может, этих французов сроду и не будет в Москве, может, они после Бородина не могут очухаться, а ихний Наполеон, говорят, насморком страдает…»