Главное, что говорил Лаваль в свое оправдание после войны, – он якобы просто играл в сложные, запутанные игры с немцами, пытаясь добиться максимальной пользы для разгромленной Франции. Так, он подчеркивал – и это подтверждено источниками, – что всеми силами спасал французских евреев, выдавая немцам только еврейских беженцев из других стран…

Лаваль встречался с Гитлером и другими крупными деятелями Третьего рейха, дружил с немецким посланником в Виши и часто использовал его влияние на Петена. В одной из своих речей он заявил, что «желает победы Германии в войне». Правда, позже выяснилось, что Лаваль написал в тексте речи «Я полагаю, что Германия победит», а Петен возразил: «Вы не можете иметь обоснованного мнения по этому поводу, потому что вы не военный» – и предложил заменить «полагаю» на «желаю»…

Лаваль явно исходил из того, что антигитлеровская коалиция будет разгромлена, а значит – что делать! – надо договариваться с Гитлером. Похоже, это давалось ему не слишком легко – однажды во время переговоров с немцами он упал в обморок. Ближе к концу войны Лаваль начал носить с собой цианистый калий, явно не ожидая для себя ничего хорошего.

Как пишет Марк Ферро, «Лаваль ощущал себя мучеником. Он носил ампулу с цианистым калием под подкладкой пальто. Он неоднократно говорил, что может быть только два пути развития событий: или же американцы победят, и значит, был прав де Голль, или же прав он, Лаваль, и победит Германия. "Если я ошибся, меня повесят"»[206].

Лаваля нацисты тоже вывезли в Германию, он попытался получить право убежища в Швейцарии, а когда ему отказали, уговорил немцев отправить его в Испанию, но через три месяца, в августе 1945 года, Франко выдал его во Францию.

Робер Бразильяк был призван в армию, попал в плен, там начал писать автобиографический роман «Пленные», потом вернулся во Францию и с февраля 1941 года уже снова издавал журнал и писал там такое, что даже некоторые друзья-националисты от него отвернулись. Он воспевал Третий рейх и открыто призывал к уничтожению «всех евреев скопом, малышей тоже не надо оставлять в живых». Правда, побывав по поручению немцев на Восточном фронте и увидев еврейские гетто на территории Польши, он понял, что если будет и дальше писать о необходимости уничтожать евреев, то получится, что он одобряет ВОТ ЭТО. Трудно сказать, заговорила ли в нем совесть, или же просто на дворе был уже 1943 год, закончилось Сталинградское сражение, американские и английские войска вместе с бойцами «Свободной Франции» высадились в Северной Африке, – возможно, Бразильяк, как и Лаваль, просто впервые начал рассматривать вариант поражения немцев и не хотел слишком уж сильно мараться. Впрочем, он продолжал входить в Коллаборационную группу, которая всеми силами пропагандировала культурное сотрудничество Франции с Германией. После освобождения его страны Бразильяк спрятался на чердаке и записал в дневнике: «Евреи четыре года жили в шкафах, почему бы не поступить так же?» Но новая власть усиленно искала его, и, когда была арестована мать Бразильяка, он в сентябре 1944 года сдался властям.

Петена начали судить летом 1945 года в очень непростой обстановке. К этому моменту во Франции уже почти год происходило то, что Марк Ферро резонно назвал «дикой люстрацией». С одной стороны, понятны чувства людей, проживших четыре года под оккупацией, потерявших близких, видевших злодеяния немцев. С другой стороны, не раз говорилось о «сопротивлении последнего дня» – о людях, в последний момент присоединившихся – или сделавших вид, что присоединились, – к партизанам, а теперь считавших возможным безжалостно судить тех, кто вступал хоть в какие-то отношения с оккупантами. Тысячи униженных, обритых наголо и подвергнутых глумлению и оскорблениям женщин, занимавшихся «горизонтальным коллаборационизмом», даже если это была просто возлюбленная немецкого солдата или вообще проститутка, обслуживавшая тех, кто к ней приходил, стали пугающим символом происходившего в стране.

«После освобождения Парижа коммунисты хотели судить всех коллаборационистов. Они действовали жестче, чем другие бойцы Сопротивления, так как хотели рассеять воспоминания о своем поведении в начале войны, в то время, когда действовал пакт между СССР и Германией. После освобождения, в 1944 году… бойцы Сопротивления хотели свести счеты с коллаборационистами»[207].

Петена судила специальная комиссия, состоявшая из председателя, двух профессиональных судей и 24 парламентариев и членов Сопротивления. Подробным выяснением конкретных действий маршала никто особенно не занимался. Было важно осудить в его лице режим Виши, поэтому обвинение строилось вокруг двух главных преступлений – заключения перемирия с немцами в 1940 году и коллаборационизма. Депортации евреев, аресты бойцов Сопротивления и злодеяния Французской милиции почти не обсуждались, хотя здесь-то как раз было достаточно материала для осуждения Петена. Сам он готовился к разным обвинениям и набросал следующие возражения:

Он утверждал, что заключение перемирия было единственным выходом для Франции летом 1940 года, что он всегда защищал евреев от фашистов. Отправку рабочих в Германию и добровольцев на Восточный фронт он объявил делом Лаваля.

И вот здесь возникает много вопросов. Петен явно несет моральную ответственность и за депортацию евреев, и за расстрелы заложников, и за аресты партизан – хотя бы как глава государства, пусть даже номинальный. Его реальную, юридическую ответственность за эти преступления суд не доказал, да и не пытался доказать. Комиссия потратила на удивление много времени на то, чтобы продемонстрировать, как Петен еще до войны начал готовить заговор, собираясь совершить переворот. В результате Петена обвинили в государственной измене и в заговоре против республики. Его приговорили к смертной казни 14 голосами против 13, но Верховный суд 17 голосами против 13 высказался за смягчение наказания в связи с возрастом обвиняемого. Смертная казнь была заменена пожизненным заключением, одновременно Петена лишили французского гражданства, всех наград (но не звания маршала) и отправили в тюрьму сначала в Пиренеи, а потом на остров в Бискайском заливе. Его просьба похоронить его под Верденом среди тех солдат, которых он защищал, выполнена не была.

Прошло уже больше полувека, а политики, историки, военные не перестают спорить: как к нему относиться? Как к великому герою, спасшему Францию под Верденом? Как к гнусному тирану и приспешнику фашистов? Кто-то говорит, что надо разделять «двух Петенов» и по-разному их оценивать. Кто-то считает, что это невозможно и Петен-преступник заслонил все свои предыдущие достижения. Его тело выкрадывали из могилы, находящейся рядом с местом его заточения, – чтобы захоронить в Вердене или в Париже. Тело нашли, вернули на место, могилу залили бетоном – но за прошедшие десятилетия главы Франции несколько раз возлагали на нее цветы, что всегда вызывало взрыв противоречивых эмоций.