Лаваль был настолько уверен, что сможет доказать свою невиновность, что уже в тюрьме обсуждал с близкими возможность возобновления политической деятельности. Свидетельствуя на процессе Петена, он достаточно логично и обоснованно отбивал обвинения, предъявлявшиеся ему. На заключение перемирия он никак не мог повлиять, законы против евреев были приняты по инициативе Петена, а он даже пытался хотя бы часть евреев спасти, политика коллаборационизма была логична, потому что Франция вышла из войны и другого выхода у нее не было…

Но когда начался процесс над самим Лавалем, сразу стало ясно, что его исход предрешен. Если Петена во времена оккупации многие подозревали в двойной игре и тайных симпатиях к антигитлеровской коалиции, то Лаваля дружно ненавидели. Когда он предстал перед такой же комиссией из 24 человек, как и на суде Петена, ее члены стали выкрикивать оскорбления в его адрес. Особенно возмущались депутаты парламента, многие из которых были знакомы с ним в течение многих лет. Лаваль машинально стал обращаться к некоторым из них на ты, что вызвало новый взрыв возмущения. Его ответы на вопросы судьи быстро перешли в грубую перепалку. При этом надо отметить, что и судья Пьер Монжибо, и обвинитель Андре Морне, участвовавшие в обоих процессах, служили режиму Виши и присягали Петену. Может быть, теперь их излишняя резкость и непримиримость были вызваны желанием обелить себя? Монжибо сразу же заявил, что процесс должен завершиться в течение двух недель. Всем было понятно, почему поставлены такие сжатые сроки: приближались выборы.

Адвокаты Лаваля, возмущенные ходом процесса, отказались в нем участвовать. Через несколько дней коллегия адвокатов рекомендовала им не покидать их подзащитного, но тогда уже сам Лаваль отказался принимать участие в процессе. Смертный приговор был вынесен в его отсутствие. Де Голль отказал адвокатам, просившим провести новый, более справедливо организованный процесс. Лаваль не стал подавать прошение о помиловании. В день казни он пытался покончить с собой, но тот самый цианистый калий, который он держал при себе уже несколько лет, выдохся. Его привели в чувство, промыли желудок, после чего расстреляли. Лаваль крикнул перед смертью: «Да здравствует Франция!», из окон тюрьмы, где содержались другие коллаборационисты, доносились крики: «Убийцы!» и «Да здравствует Лаваль!»

Легко предположить, что это кричали гнусные коллаборационисты, запятнавшие себя сотрудничеством с нацистами. Но с другой стороны – вот пример, подтверждающий одно из распространенных и очень убедительных возражений против смертной казни. Любой преступник, обреченный на смерть, оказывается окружен ореолом мученичества, который был бы намного слабее, если бы этот же человек оказался на всю жизнь заключен в тюрьму.

То, что Петен и Лаваль были людьми с весьма сомнительными убеждениями, проводившими преступную политику, едва ли может вызывать сомнения. Заслужили ли они смертные приговоры? На этот вопрос, вероятно, даже не все убежденные сторонники смертной казни сразу дадут однозначный ответ. Историки уже много лет спорят об уровне личной ответственности каждого из них, о том, кто конкретно принимал те или иные преступные решения. И главное даже не в этом – оба смертных приговора были вынесены крайне пристрастным судом, куда входили, с одной стороны, люди, имевшие все основания ненавидеть подсудимых, а с другой – те, кто был связан с тем самым преступным режимом, за создание которого осудили Петена и Лаваля. Жена Лаваля после его смерти с возмущением заявила английскому журналисту: «Судить человека и не дать ему высказаться – во Франции так не делают».

Петен и Лаваль были отвратительны. Но значит ли это, что их можно было судить таким образом? Если бы их судили в более спокойной обстановке, то приговор мог бы быть совсем другим – и, кстати, куда больше важных подробностей всплыло бы на поверхность. Если бы Лаваль остался жив, то через некоторое время адвокаты смогли бы добиться повторного процесса, менее пристрастного и поспешного.

А вот Робера Бразильяка судили и вовсе всего шесть часов. Обсуждение приговора заняло 20 минут, после чего он был приговорен к смертной казни. Судья тоже был одним из тех, кто служил при режиме Виши. При этом, в отличие от Лаваля и Петена, Бразильяка – человека, безусловно, омерзительного – судили только за слова. Он лично не сделал ничего преступного и не отдавал преступных приказов. Он призывал – это безусловно. Обвинитель говорил о восхищении Бразильяка Германией и о том, что тот осуждал Сопротивление. Он постоянно напоминал присяжным о гомосексуальности подсудимого и заявлял, что тот «спал с неприятелем».

После вынесения приговора за Бразильяка неожиданно вступился человек, на которого осужденный неоднократно грубо набрасывался в своей газете. Писатель Франсуа Мориак проделал эволюцию, противоположную той, через которую прошел Лаваль. В начале 1930-х годов он исповедовал националистические взгляды, но после гражданской войны в Испании резко полевел. В 1940 году он сначала возлагал большие надежды на Петена, но затем стал участником Сопротивления. Как раз в то время, когда начинались процессы над коллаборационистами, Мориак ожесточенно спорил с другим бойцом Сопротивления и выдающимся писателем Альбером Камю. Два будущих лауреата Нобелевской премии разошлись по вопросу о том, что делать с людьми, служившими фашистам. Камю считал, что все коллаборационисты должны быть подвергнуты безжалостной люстрации, а Мориак призывал к национальному примирению.

После вынесения смертного приговора Бразильяку Мориак составил петицию на имя де Голля и начал собирать подписи.

Петицию подписали очень разные люди, среди них было много блистательных представителей литературного и театрального мира тогдашней Франции. Поль Валери, которому оставалось жить всего несколько месяцев, – писатель, не участвовавший в Сопротивлении, но спокойно и твердо отказывавшийся сотрудничать с фашистским режимом. Поль Клодель, католик, человек правых убеждений, антисемит – но при этом убежденный враг нацизма и режима Виши и сторонник «Свободной Франции». Изысканный Жан Кокто, наивно считавший Гитлера пацифистом и упрекавший французов в том, что они не уважают фюрера, – он сам был зачислен в коллаборационисты, но отделался испугом. Колетт, уже превращавшаяся в классика французской литературы, – ее муж, еврей, был арестован гестапо, а затем освобожден благодаря заступничеству жены немецкого посла во Франции. Это, впрочем, не помешало Колетт публиковаться в газетах с явным нацистским уклоном и допускать в своих книгах антисемитские выпады. Артюр Онеггер, участвовавший в Сопротивлении и продолжавший, несмотря ни на что, в оккупированном Париже писать музыку и преподавать. Жан Ануй, в чьих пьесах иногда видят проявление его антифашистских взглядов, хотя сам он отказывался говорить о своих политических убеждениях, считая, что это его личное дело. Морис де Вламинк, один из самых утонченных французских художников, во время оккупации ездивший с другими деятелями культуры в Германию, друживший с немецкими офицерами и в результате после войны лишившийся возможности публиковаться и выставляться. Один из величайших деятелей французского театра Жан-Луи Барро… И многие другие. Люди с самыми разными биографиями и политическими взглядами, многим из которых Бразильяк был отвратителен, исходили из того, что нельзя казнить за «интеллектуальные преступления». Камю размышлял два дня, прежде чем подписать письмо, – его отвращение к смертной казни оказалось сильнее отвращения к коллаборационистам и Бразильяку.