Тобольским приказом о ссыльных. Приказ о ссыльных должен был одобрить избрание нового старосты до того, как партия отправлялась в путь. После того как выбор был утвержден, ни один этапный офицер не имел права сменить старосту, если только этого не требовала вся путешествующая партия [Wood 1990: 403–404].

С самого начала пути артель держала «майдан» – своего рода торговый центр в рамках походной партии: торговали провиантом, табаком, водкой, содержали игорные притоны [Gentes 2009: 209–210]. Кроме того, артель распоряжалась общей денежной казной, которая использовалась главным образом как источник взяток для покупки льгот у этапных начальников и солдат. Подобные сделки касались, в частности, права просить милостыню в попутных деревнях. В деревнях можно было нанять дополнительные подводы с лошадьми для перевозки слабых и больных. Артель также заключала сделки с офицерами конвоя, которые обеспечивали арестантам льготы, но требовали, чтобы они сами поддерживали дисциплину в партии [Wood 1990: 404–405].

Будучи не в состоянии самостоятельно наводить порядок среди заключенных, власти не просто привлекали к сотрудничеству избранный кружок арестантов, получавших личные льготы в обмен на принуждение других узников к подчинению. Посредством артелей этапные начальники распределяли дисциплинарные обязанности по всей партии, а за это и льготы предоставлялись всем. В нарушение «Устава о ссыльных» Сперанского солдаты конвоя разрешали снимать ненавистные ножные оковы за пределами городов и деревень при условии, что никаких побегов не последует [Устав 1822а: 61]. Артель коллективно ручалась за поведение своих членов. Если кто-то из осужденных нарушал условия сделки, его преследовали не только конвойные, но и другие арестанты [Ядринцев 1872: 176; Kennan 1891, 1: 393]. Однажды узники даже помогли солдатам погасить пожар, начавшийся на одном из этапов. Никто при этом не пытался бежать [Ядринцев 1872: 179]. Однако когда под Тюменью трое арестантов совершили побег из партии в триста человек сразу после того, как с офицером была достигнута договоренность о дополнительном дне отдыха, остальные заключенные пришли в ярость оттого, что общее соглашение было нарушено. Видя, что полученное послабление оказалось под угрозой, артель своими силами устроила облаву на беглецов. К утру всех троих «добыли» и привели к начальнику, который назначил каждому по сто березовых розог. Сочтя наказание слишком мягким, артель добавила от себя еще пятьсот, «да таких горячих, что жестокость их изумила самого, привычного к телесным наказаниям, этапного офицера» [Максимов 1900: 17–18]. Подчиняться артели были вынуждены все арестанты, поскольку безжалостная жестокость и, следовательно, способность сдерживать потенциальных нарушителей кодекса была единственной основой, на которой артель могла вступать в переговоры с властями. Таким образом, каждый осужденный в партии вносил свой вклад в поддержание авторитета артели.

Неформальный дисциплинарный режим, однако, не всегда совпадал с официальным. Еще одна из важных обязанностей артели состояла в надзоре за исполнением сделок, от строго денежных до сугубо личных, между ее членами. Угрожая насилием, артель надзирала и, собственно говоря, делала возможным постоянный обмен товарами и услугами между осужденными. Артель следила за тем, чтобы все сделки с отсроченным платежом, от ремонта сапог до покупки водки, неукоснительно выполнялись. У некоторых для обмена были только их имена – и судьбы. Каждому приговоренному к ссылке или каторге выдавался листок, где значилось его имя, звание, происхождение, преступление, наказание и краткое описание его внешности. В фамилии или пункты назначения нередко вкрадывались писарские ошибки, так что люди порой отправлялись за тысячи верст от тех мест, куда им было назначено. Исправление такой ошибки могло занять несколько месяцев [Ядринцев 1872: 276]. Сами ссыльные прекрасно знали, что эти бумаги определяли их судьбу. Конвоирам было важно, чтобы по прибытии все вверенные им ссыльные оказались на месте, но их заботили только фамилии, а не значившиеся под ними люди. Этапные начальники были не в состоянии запомнить в лицо всех арестантов, и при смене этапов учитывалось только общее количество осужденных; перекличек не делалось. Этот изъян в делопроизводстве играл на руку самым отчаянным и бессовестным.

Месяцы, а то и годы, проведенные на этапах, позволяли не только завести новых друзей, но и завязать более зловещие, эксплуататорские отношения. В «Записках из Мертвого дома» (1862), книге, повествующей о сибирской ссылке, Достоевский доходчиво объяснил смысл обмена именами. Коварные закоренелые преступники нередко обманывали более наивных и обездоленных ссыльных, уговорив их за рубль-другой или за водку «сменяться», то есть «перемениться именем – а следовательно и участью»[458]. Тот, кто пытался, заключив подобную сделку, пойти на попятный, рисковал навлечь на себя гнев артели и мог быть даже, по словам Дж. Кеннана, «осужден на смерть за измену этим беспощадным законом». Даже избежавшие немедленного наказания могли быть выслежены и потом найдены с перерезанным горлом где-нибудь в отдаленной деревне или на этапе. Над головой каждого такого заключенного, писал Кеннан, «висел дамоклов меч, который рано или поздно должен был упасть» [Кеннан 1906, 1: 291].

Проходившая под эгидой поощряемой государством артели практика подмены имен, признанная проблемой уже в начале XIX века, расцвела в 1820-е годы, когда раздулись размеры арестантских партий [РГИА. Ф. 383. Оп. 29. Д. 924 (1806). Л. 28; ГАИО. Ф. 24. Оп. 3. К. 2. Д. 23 (1827). Л. 9; ГАИО. Ф. 24. Оп. 3. Д. 69. К. 4 (1829). Л. 33, 65; Кубалов 1925: 157–158]. Стремясь сдержать незаконную торговлю именами, в 1828 году правительство приняло новый закон, согласно которому поселенец, обменявшийся именем с каторжанином, сам наказывался пятью годами каторги. Каторжанин, пойманный на подмене документов, приговаривался к сотне розог и минимум двадцати пяти годам каторжных работ вместо первоначального приговора [ПСЗ 1830–1835, 3, № 2286; 4, № 3377; РГИА. Ф. 1264. Оп. 1. Д. 51 (1828). Л. 187–188 об.; Марголис 1995б: 73]. Законы продолжали ужесточаться, но искоренить обмен именами было невозможно [ПСЗ 1830–1835, 28, разд. 1, № 27736]. В последующие десятилетия чиновники продолжали жаловаться на то, что эта практика подрывает весь институт ссылки. Местные суды были буквально завалены делами о лицах, поменявшихся именами и вследствие этого доставленных не по назначению отбывать чужой приговор [РГИА. Ф. 1149. Оп. 2. Д. 99 (1838). Л. 6; Ф. 1286. Оп. 7. Д. 341 (1840). Л. 112 об.; Ф. 1286. Оп. 8. Д. 1086 (1843). Л. 6; Максимов 1900: 17].

Обмен именами был, пожалуй, самым вопиющим фактором, подрывающим государственный институт ссылки. Он выявлял и сумбур в делопроизводстве, и отсутствие у чиновников представления о вверенных им людях. Если подмену не обнаруживали, судьба заключенного переставала зависеть от приговора. Государство могло выслать преступников из европейской части России, но доставка их в конкретные точки страны, где наказание могло бы плодотворно сочетаться с их экономическим использованием