Часам к шести Шергин не стерпел обманчивого спокойствия за окном и вышел на крыльцо, кликнул проходившего солдата, спросил, где ротмистр Плеснев. Солдат почесал лоб под шапкой.

— С дохтором, кажись, был. Новеньких ему сдавал.

Шергин отправился разыскивать доктора. Долго ходить не пришлось: доктор открыл медицинский кабинет под открытым небом. Стулом ему служил чурбан для рубки дров, а стола не требовалось — записей и историй болезней доктор не вел.

Перед ним переминались с ноги на ногу и мерзли на ветру четверо молодых кержаков, раздетых до подштанников. Еще двое уже были признаны годными.

— Повернись, — велел доктор следующему, — вытяни руки. Подойди ближе и спусти штаны.

Парень заупрямился, и в ребра ему уперся солдатский штык. Опустив голову, он подчинился.

— Годен, — сказал доктор. — Следующий.

Шергин дождался конца осмотра. Когда шестерых новобранцев увели, он недовольно спросил:

— Что за комедию вы устроили, доктор?

— Я всего лишь выполняю свои обязанности, — невозмутимо ответил тот. — Мобилизованные должны быть освидетельствованы.

— Напомните мне, когда вы в последний раз выполняли эту свою обязанность?

— Однако…

— Правильно, никогда. Не до этого теперь. Так, какая же шлея попала вам под хвост сейчас?

— Я должен был проверить, нет ли у них венерических болезней.

— Они здесь изолированы от всего мира, доктор.

— Опыт показывает, что в изолированных обществах эти болезни поражают все население, если их занесет кто-то один. А что из деревни наведываются в обжитые места, у меня не вызывает сомнений.

— Поясните.

— Я заметил у них инструменты фабричного производства. И одежда большей частью не из домотканого холста.

— Браво, доктор, — с легким удивлением сказал Шергин.

— Простите, господин полковник, я вам больше не нужен?

Лунев дернул бровью и потянулся рукой в карман шинели. Выражение его бледного лица сделалось расслабленным и одновременно застывшим. Не дожидаясь ответа, он скрылся в упавших сумерках, еще более густых оттого, что огонь сгонял тени в пространство между кострами.

Надышавшись воздухом, Шергин вернулся в избу, крикнул Ваську и потребовал горячей воды. Через час в дом ворвался прапорщик Овцын и испортил блаженство отпаривания заскорузлых мозолей.

— Ротмистр Плеснев определил зачинщиков сей провокации числом пять и распорядился пороть, а женский пол отправить по домам. — Он поморгал от волнения, набрал воздуху в грудь и обиженно выдохнул: — Да за кого они нас принимают!.. За разбойников… башибузуков?! Это вовсе нестерпимо!

— Успокойтесь, Митя, — проговорил Шергин, вытирая ногу. — Не рвите себе душу. Скажите лучше, что за моча ударила в голову ротмистру Плесневу?

— Этого я не знаю, — на мгновение сконфузился прапорщик. — Но могу предполагать. Ротмистру ударила в голову успешно проведенная мобилизация среди местного населения.

— Ну и как же он ее проводил? — поинтересовался Шергин.

Тут Митя Овцын замялся.

— Об этом, господин полковник, вам лучше спросить у самого ротмистра Плеснева.

— Черти, — пробормотал Шергин, натягивая сапоги.

По пути им встретилась пара ковыляющих мужиков, виснущих на бабьих плечах. Порка завершилась, солдатская масса гудела одобрением, хохотом и бранью в адрес раскольников. Со стороны прилетел женский взвизг, отчего хохот усилился. Шергин молча расталкивал загораживавших дорогу солдат. Митя Овцын где-то потерялся.

Возле одного из костров показался ротмистр. У него было багровое в отблесках огня лицо и опасно веселые глаза.

— А-а, господин полковник, — развязно крикнул он, — просим к нашему шалашу. Отведайте блюдо под названием «седло поротого сектанта».

Он протянул Шергину шашку с нанизанным куском поджаренного мяса.

— Встаньте, ротмистр, и благоволите пойти со мной. Я хочу задать вам пару вопросов.

— Вам нажаловались эти деревенские свиньи, — предположил Плеснев, когда они отошли в сторону, где было свободней и темнее. Он говорил громко и с вызовом.

— Не угадали.

— Не угадал? — разочарованно переспросил ротмистр. — А-а, вы хотите знать, как прошла мобилизация этих сволочей.

— Можно и так сказать. Только говорите тише, я не глухой.

— Отдаю должное нашему доктору, хоть и мерзавец каких мало. Без его совета мы бы этих столбоверов упрямых до смерти запороли, а ничего не вышло б. Не желают они воевать за веру и отечество, хоть тресни. Ну да, у них же и вера другая и отечества никакого… как такового. — Ротмистр всхохотнул.

— Что посоветовал доктор? — спросил Шергин.

— Доктор сказал умную вещь. Сказал во всеуслышание: велите солдатам употребить их баб и девок. Это для них, говорит, хуже смерти. Замирщение, порча от мира. Все свое, чего другие касаются, они-де выкидывают. А тут бы всех баб выкинуть пришлось.

Ротмистр зашелся в хриплом хохоте.

— А с медицинской, говорит, точки, — выдавил он сквозь надсадный смех, — прямая польза — чтоб не вырождались, свежую кровь им…

— Вы с ума сошли, — изумленно произнес Шергин.

— Нет, почему же. До дела хоть не дошло, а подействовало сразу. Как услыхали, что доктор предлагает, тут же смирение явили, чуть не сами в роты попросились. А доктор-то, доктор, — ротмистра вновь развезло хохотом, — можно, говорит, еще молельню их спалить, все равно сектанты.

Он оборвал смех и сделался мрачным. Покачнувшись, сказал:

— А все равно наш доктор — изрядная скотина… Любви в нем нет, вот что.

Горные реки вскрывались одна за другой и с дробным грохотом начинали буйное движение. Отряду везло — до сих пор ни одна не преградила намертво путь. Какие-то успевали перейти по льду, других вынуждали подниматься к освободившимся от ледохода верховьям и там перебираться по камням, веревочным мосткам. Становилось голодно, горное зверье ходило далеко стороной.

На второй день после ухода из кержацкой деревни горы приобрели оттенок бурой засохшей крови. Среди солдат это произвело сильное смущение и уныние. Офицеры доносили, что объявились подстрекатели, которые скрытно мутят воду, толкают рядовых к неподчинению и мятежу. Шергин подозревал подстрекателей в самих офицерах, по крайней мере некоторых, но вполне допускал мысль, что в полк могла проникнуть красная пропаганда. Теперь в России негде было спрятаться от этой заразы, она, как испанка, распространялась по воздуху и одним движением косила тысячи до того вполне здоровых людей.

Стойбище туземцев на склоне горы было издали похоже на скатившиеся валуны, чутко застывшие в ожидании малейшего толчка для продолжения бега. Горные калмыки, жившие охотой, высыпали из юрт, в равнодушном ожидании глядя на изнуренный переходом отряд. Если бы не желтый оттенок их лиц, они бы казались ожившими осколками красных гор, которым надоело неподвижно лежать и слушать вой ветра, секущего их своим резцом, медленно, но верно вырезающим на них морщины. Впереди туземцев стоял высокий старик в меховой шапке и длинной дохе. Его лицо было не просто иссечено ветром, а подверглось более сложной и жестокой операции. Покрытое шрамами, оно походило на физиономию тряпичной куклы, сшитую из разных лоскутов: один был желто-коричневый, как у всех, другой — красноватый, под цвет гор, и гладкий, третий — бурый и смятый в комок. На границе между двумя лоскутами тряпичник, разломив пополам пуговицу, приделал маленькие, настороженные, недобрые глаза.