— Как я хотел бы, чтобы он окончился по-другому. Вы позволите мне отвезти вас домой?

— В этом нет необходимости. Слуга ждет меня в карете. Чарлз Чолмондели знал, что мадам Делакруа любит тайные карточные игры, но, насколько ему было известно от других, они не всегда завершались так рано и так внезапно. Однако ничего удивительного, что леди заранее заботилась об экипаже — как раз на такой случай. Без дальнейших пререканий он сопроводил ее к выходу, где она ласково пожелала ему спокойной ночи. Вспомнив о том поцелуе, Чарлз рискнул взять ее за руки и… Однако Женевьева отстранилась — без излишней поспешности и смущения, чтобы партнер не почувствовал себя неловко, но совершенно недвусмысленно: он проиграл, и другого шанса ему дано не будет.

Коренастая фигура вышла из осенявшей улицу тени монастыря:

— Карета за углом, мадам.

С огромным облегчением Женевьева поспешила за надежным, уверенным Сайласом и уселась на кожаное сиденье в уютной глубине экипажа, но, когда закрыла глаза, валеты, дамы и тузы замелькали перед ее мысленным взором. Она расслабилась наконец, но поняла, что долго не заснет в эту ночь.

Услышав, как открылась входная дверь, Доминик вышел из гостиной. Сайлас, шедший позади Женевьевы, стрельнул в хозяина сердитым взглядом и поджал губы. Месье опять переусердствовал с бренди — кажется, это уже становится для него привычным в те вечера, когда мадемуазель уезжает из дома и занимается неизвестно чем. Не то чтобы его опьянение бросалось в глаза тому, кто не знает месье так хорошо, как слуга, — просто глаза немного щурятся и плечи распрямляются ненатурально, словно месье нарочно старается держаться как можно прямее.

— Как все прошло? — спросил Доминик у Женевьевы, пошире открывая для нее дверь в гостиную.

— Я устала, — ответила она, проходя мимо и направляясь к лестнице — Расскажу, что удалось узнать, наверху.

— Как хочешь, — кивнул он с едва заметной насмешкой. — Запирай дверь, Сайлас.

— Да, месье, — невозмутимо ответил тот и поглядел вслед хозяевам, поднимавшимся по лестнице.

Мадемуазель делалась раздражительной, когда уставала или нервничала, а сегодня, похоже, имело место и то и другое. А месье, когда оказывался одураченным или был озабочен личными проблемами, легко выходил из себя. Сайлас сильно подозревал, что сегодня и это имело место. Что ж, снова придется утром собирать осколки. С недовольным видом матрос пошел закрывать парадную дверь.

— Ты поможешь мне расстегнуть крючки? — попросила Женевьева, бросая плащ на стул и поворачиваясь спиной к Доминику.

Он послушно выполнил ее просьбу, но, вместо того чтобы пойти дальше, как это обычно бывало, сразу же отступил назад.

В голове у него словно роились ядовитые змеи ревности и подозрений, отравляя мозг горьким ядом. Он представлял себе, как этот идиот англичанин обнимает Женевьеву, тянется к ее губам… Сегодня это было невыносимее, чем когда бы то ни было! Чертыхнувшись про себя, Доминик налил себе бренди.

— Ну так что, ты собираешься держать меня в неведении, та chere, или вечер прошел впустую?

Женевьева, которая снимала через голову рубашку, услышав издевательскую интонацию, обернулась.

— В чем дело? — вопрос прозвучал приглушенно из-за того, что ткань, зацепившись за шпильку в прическе, закрыла ей рот.

Доминик не шелохнулся, чтобы помочь, а спокойно наблюдал, как она пытается освободить голову. От того, что руки у нее были подняты, груди подпрыгнули вверх и кожа на ребрах натянулась. Облаченные в белые шелковые панталоны бедра извивались. В Доминике росло желание, смешанное с неясным гневом. Он хотел ее, черт побери! Но хотел взять силой, сделать больно. Интересно, она получала удовольствие с Чолмондели? Этот вопрос разъедал его изнутри.

Справившись наконец с рубашкой, Женевьева бросила ее на пол рядом с платьем. Она все еще не привыкла обходиться без Табиты, которая всегда убирала за хозяйкой. Ладно, утром Сайлас все поднимет, а она сегодня слишком устала. И конечно, у нее нет сил выяснять отношения с Домиником, который, кажется, страшно раздражен. Подойдя к туалетному столику, Женевьева села и принялась вытаскивать шпильки из волос.

— Случайно удалось разузнать очень многое. Он говорит, что Кэмпбел подозревает, будто Наполеон замышляет бегство в Неаполь, — рассказывая, она расчесывала щеткой свои пышные шелковистые волосы.

— Слухи! — Доминик жестом отмел предположение, сгорая от желания зарыться лицом в этот душистый, струящийся водопад волос. — Это просто сплетни, которые ходят по Вене. У них нет достоверной информации. А вот у меня кое-какая есть. Похоже, Фуше предложил императору бежать в Америку.

— Он сам тебе сказал? — Женевьева положила щетку и, обернувшись, удивленно посмотрела на Доминика. — Я имела беседу с этим господином, и он дал понять, что догадывается о тайном смысле моих вопросов, но я не знала, можно ли ему открыться.

— Я открылся, — невозмутимо констатировал Доминик, выплескивая остатки бренди из стакана. — Он сам затеял со мной разговор… ходил кругами, разумеется. И я так же неопределенно отвечал ему, но мы оба теперь знаем, что у нас — общая цель. А доверится ли Фуше мне настолько, чтобы раскрыть свои планы, покажет время.

— Да, понимаю. — Женевьева устало поднялась и скинула единственный остававшийся еще на ней предмет туалета.

Доминик говорил безразличным тоном, словно для него было не так уж важно сообщить имевшуюся информацию. Вес ее тело словно погрузилось в вязкий туман, депрессия усугубляла усталость. Неужели его вовсе не трогает, через что Женевьеве пришлось сегодня пройти: чудовищное нервное напряжение, томительное ожидание, страх проигрыша? Нет, разумеется, он об этом даже не думает. Доминик считает, что она играет свою роль, используя собственное тело, а сознание и душа при этом остаются незатронутыми. Она просто выполняла поставленную перед ней задачу, быть может, неприятную, но необходимую.

Женевьева взяла с кровати приготовленную Сайласом ночную рубашку, просунула голову в горловину, продела руки в рукава и встала коленом па перину.

— Оставайся так! — хрипло скомандовал Доминик, и она застыла от неожиданности, опершись на край кровати, спиной к нему.

Легкая дрожь ожидания пробежала у нее по позвоночнику, по вместе с тем пришло и неопределенно дурное предчувствие. Надвигалось нечто очень плохое. Она, как и Сайлас, видела, что Доминик перебрал. С ним это так редко случалось и так мало отражалось па его поведении, что Женевьева никогда не беспокоилась по этому поводу. Но сегодня что-то было не так.

Он смотрел на соблазнительные изгибы ее тела, послушно застывшего на месте, на обтянутые тонкой тканью ночной рубашки, призывно, как ему казалось, подставленные ягодицы, и желание наброситься на Женевьеву, овладеть, причинить боль становилось непреодолимым. Он подошел к кровати.

— Подними рубашку.

— Я так устала, — прошептала Женевьева, но протест получился слабым.