Из этого вовсе не следует, что нельзя задавать вопросы о регулировании оборота ноотропов. Конечно, необходим дальнейший анализ и законодательные меры, особенно если учесть, как распространена в США наркомания и как мало у нас данных о безопасности и эффективности безрецептурных ноотропных средств[651]. Но если целью контроля над оборотом ноотропов и применением других нейротехнологий, влияющих на когнитивные способности, станет гарантия, что они не поспособствуют неравенству, как боятся критики вроде Фукуямы, пожалуй, не в меньшей степени стоит задуматься, как бы компенсировать несправедливое распределение «нейротехнологий-лайт» – скажем, активных родителей и конкурентной атмосферы, которые уже сейчас усугубляют неравенство гораздо сильнее, чем любое мозговое хакерство, будь то лекарства или устройства.

* * *

Неудивительно, что и мозговые хакеры, и сторонники улучшения человека считают своим божеством-покровителем титана Прометея: его история служит символом некоторых соображений, которые я попытался сформулировать в этой главе. Древнегреческий миф гласит, что Прометей вылепил из глины первого человека, а затем сделал людей могущественными, даровав им огонь, украденный с горы Олимп против воли самого Зевса. За то, что Прометей ослушался главного из богов-олимпийцев, его навеки приковали к скале, и каждый день к нему прилетал голодный орел, который пожирал его печень. В конце концов его освободил герой Геракл. «Прометей похитил огонь у богов ради людей. Это все, что нужно в наши дни юному хакеру, чтобы он сделал Прометея своим кумиром», – говорит идеолог культуры Кен Гоффман[652]. Отголоски легенды о Прометее мы видим и в историях людей вроде Эдварда Сноудена, который рассказал о тайных делишках Агентства национальной безопасности и за это оказался в изгнании, или Аарона Шварца, хакера-активиста, который развернул кампанию за открытый доступ к интернет-ресурсам, был за это арестован и впоследствии покончил с собой[653]. А поскольку самого Прометея в конце концов освободили, его изобретательность оправдана, а подаренная людям технология принята с благодарностью. Но если изобретателя освободить, у него появится возможность делать дальнейшие изобретения и, вероятно, снова впасть в немилость.

Я уже писал, что страхи и надежды, связанные с нейротехнологиями, следует раз и навсегда перестать связывать с мозгом, как Прометея – с его скалой. Мозг – всего лишь призма, сквозь которую преломляются мириады внутренних и внешних воздействий, поэтому мы должны делать ставку на изменение этих воздействий, а не на манипуляции с самой призмой. Если мы усвоим, что мечты о будущем сознания не имеют отношения к мозгу, то заметно расширим простор для изобретения новых технологий. Что же касается опасений по поводу нежелательных побочных эффектов, нам стоит не только задуматься о методах воздействия на мозг с целью усилить когнитивные способности, но и взглянуть на вещи шире – и тогда у нас, вероятно, появятся новые стимулы работать с уже существующим неравенством в образовании и культуре. Ведь его влияние на наш мозг так же объективно, как и воздействие любой таблетки или имплантанта, и оно уже пронизывает все наше общество.

Сакрализация мозга мешает нам размышлять о нейротехнологии примерно так же, как ограничивает представления о психических болезнях и о месте человека в обществе, о чем мы говорили в главах 7 и 8. В этих случаях сакрализация подталкивает к тому, чтобы анализировать сложности человека исключительно с точки зрения его мозга. У сакрализации мозга один ответ на вопросы о том, что делает нас теми, кто мы есть, почему у нас возникают душевные расстройства и как нам улучшить свои когнитивные способности, и этот ответ – мозг. Однако главный урок нейрофизиологии гласит, что мозг – биотический орган, укорененный в континууме природных причин, следствий и связей, которые совокупно составляют наше биологическое сознание. А значит, ограничиваться одним лишь мозгом нельзя. Любой вопрос об изменении или толковании поведения человека предполагает множество ответов на разных уровнях, касающихся не только мозга, но и организма в целом и среды, в которой он обитает. В эпоху эпидемии эгоцентризма и эгоизма, когда социально ориентированные ценности минувших поколений отходят в прошлое, мысль, что ты не только твой мозг, становится едва ли не главнейшим уроком, какой только может преподать нам наука. Если мы усвоим его, то откажемся от мифов об особых качествах мозга, уподобляющих его душе, и поймем, что мозг физиологически неотделим от окружения. Только тогда мы по-настоящему поймем, какое место мы как биологические существа занимаем во взаимосвязанной Вселенной.

Эта глава не похожа на остальные. Это история обо мне и о том, как опыт научил меня ценить место моего мозга в мире[654]. Все началось неожиданно – в испанском ресторанчике, где подают тапас, возле моей работы в городе Кембридже, штат Массачусетс. Мы с моей женой Наоми приметили «Ла Менте Кебрада» еще весной, когда он только открылся, но места, похоже, надо было бронировать за месяц. Когда нам предложили столик в тот самый вечер, когда мы запланировали романтическое свидание, мы, конечно, с радостью воспользовались случаем.

Был конец октября, и, когда мы шли в ресторан с парковки, ледяной ветер трепал наши пальто и завывал в ушах. Деревья вокруг так и раскачивались, и почти голые ветки свидетельствовали о поражении в ежегодной битве с осенью. Я весь напрягся, дышать стало трудно – тело словно отказывалось иметь что-то общее с этим ненастьем.

В зале нам удалось укрыться от холода, зато ушам пришлось еще хуже. По всем стенам вибрировали мощные динамики, а певица на сцене была явно не в своем уме, и порывам ветра, оставшимся за дверью, нечего было и тягаться с ее воплями. Девушка у дверей посмотрела нам в глаза и проговорила: «Здравствуйте», – но нам пришлось читать, что она сказала, по ее ярко накрашенным губам.

– У нас забронирован столик! – закричал я, изо всех сил стараясь перекрыть шум.

Мы протолкались мимо толпы бородатых гедонистов в кожаных куртках, галдевших у барной стойки, и юркнули за занавеску из бус. Все кругом неярко мерцало – и золотая мозаика на стенах и полу, и мебель, обитая лиловым бархатом; вся эта бордельная роскошь тускло отражала свет разнородных люстр и бра, словно закупленных без разбору в лавке старьевщика. В довершение всего под потолком, будто порхая, покачивалась свиная туша. Над дверью водрузили трио больших вороньих чучел, разодетых, как музыканты-марьячи, и я так загляделся на них, что чуть не наткнулся на огромную бычью голову: бык словно собирался броситься на меня со стены. Мы пробрались мимо всего этого зоомузея по лабиринту шумных столиков к единственному пустому уголку во всем заведении, где нас без лишних церемоний затолкали за столик, где и локтем было не пошевелить.