– Ну что, попробуем кузнечиков-чапулинес? – спросила Наоми.

Аппетитом я в тот вечер похвастаться не мог, но любопытство при виде экзотических блюд в меню разыгралось вовсю. Мне захотелось тако с муравьиными яйцами – и, естественно, омлета с бараньими мозгами. При мысли, что придется есть мозги, Наоми опешила, но мы все же решили попробовать их, а там как пойдет.

Гром грянул, едва я проглотил первый кусочек тортильи. У меня невыносимо заболел живот, к горлу подкатила тошнота, и я со всех ног метнулся обратно, мимо грозного быка, прямиком в туалет. Согнувшись над унитазом, я понемногу пришел в себя – и обнаружил, что все кругом красное. Не такое яркое, как пронзительно-алые кузнечики с солью и перцем, но все же краснее, чем анемично-коричневатый оттенок сангрии, которую мы пили. И тут до меня дошло, что это тот самый простой, элементарный красный цвет, который пятнает рубашку матадора, если тот замешкается. Это была кровь, много крови, и она бурлила подо мной, будто красная тряпка, вызывающая на бой.

Мое незапланированное бегство, разумеется, очень встревожило Наоми, и до меня донесся ее голос – она звала меня, перекрывая гомон в зале. Я наскоро умылся и на подгибающихся ногах ощупью вышел из туалета. Скупо освещенный зал показался мне еще темнее, когда я появился на пороге и с трудом различил силуэт Наоми перед собой. Я рассказал ей, что случилось, и она сказала, что меня надо срочно везти в больницу. Интеллект подсказал, что она совершенно права, но мне едва хватило сил, чтобы пробиться обратно сквозь толпу, шум и ветер. Это было так трудно, что я только и мечтал поддаться смертельной истоме, бросить это тело и воспарить в вечный стасис, где разум сможет наконец обрести покой.

Но долгий путь привел нас не туда, а в приемный покой больницы, где отовсюду светили яркие флуоресцентные лампы и раздавались настойчивые требования сообщить сведения о страховке. Мы с Наоми дрейфовали по палатам и комнатам ожидания с геологической медлительностью, что мне не то чтобы претило, только вот на каждом шагу со всех сторон меня бомбардировали сенсорные раздражители, лишая надежды на настоящий покой. Грубое давление манжеты тонометра, холодная слизь геля для УЗИ, резкий укол шприца – все это только усугубляло мои страдания, будто мало было неуемной боли в животе. Когда меня наконец уложили в удобную постель, оказалось, что это только для того, чтобы затолкать мне в глотку змееподобный зонд эндоскопа. За все эти ужасы я был вознагражден молчаливым присутствием Наоми рядом со мной и успокоительным ощущением ее руки на моем плече. Когда же пытки кончились и я задремал, последним, что я видел, была моя жена, медленно таявшая в тумане под мерное попискивание аппаратуры на заднем плане.

Сколько я пробыл без сознания, не знаю. Снилась мне бесконечная череда медицинских мучений. Меня совали в сканеры, которые невыносимо громко жужжали и гудели вокруг меня, в меня тыкали хирургическими инструментами, которые бурили мне живот и дырявили желудок, а потом придавили какими-то тяжелыми металлическими покрывалами не хуже бедняги Джайлса Кори, которого во время гонений на Салемских ведьм пытали, завалив камнями. Говорят, Кори мучили два дня без перерыва; подозреваю, что мой беспокойный сон длился не меньше.

Когда я очнулся, то увидел перед собой не Наоми, а какого-то старика в серебряных очках, с растрепанной шевелюрой и длинной белой бородой в тон халату.

– Я доктор Питерс, – сказал он.

– Где моя жена?

– Ей сюда нельзя. Нам с вами надо поговорить наедине.

Мы были не там, где я заснул. Ни следа суеты и писка больницы – только что-то очень похожее на музыку для медитаций. Комната была просторная, и кроме койки, на которой я лежал, в ней не было ничего – только стул и тумбочка. В углу виднелась закрытая дверь. Стены были голые, не считая большого плаката прямо напротив меня. На плакате красовался величественный, но неестественно яркий горный хребет, а на его фоне – слова: «Никогда не сдавайтесь, никогда не сдавайтесь, никогда, никогда, никогда». Черчилль, подумал я[655].

– У вас была четвертая стадия рака желудка с метастазами, – сказал старик. – У вас отказали органы, потом остановилось сердце, но теперь вы здоровы.

– Здоров?!

– Да, по просьбе вашей жены ваш мозг был сохранен. Теперь он живет на системе жизнеобеспечения и будет жить сколько угодно. Все самое главное в вас удалось сохранить, а тело больше не будет вас обременять.

Ошарашенный такими новостями, я даже не знал, что сказать. Впрочем, в одном я был уверен: по крайней мере отчасти мои телесные ощущения остались со мной. Боль, которая терзала меня в тот вечер, прошла, но руки и ноги иногда покалывало, как будто я их отлежал. Да и вообще на постели передо мной лежало наглядное доказательство моей телесности. Руки невольно дернулись, будто их пощекотали перышком, ноги заерзали, как только я вспомнил о них.

– Ваши ощущения – это компьютерная симуляция, – заметил Питерс, будто угадал мои мысли. – Вашу анатомию сгенерировала программа.

– Глупости! – воскликнул я, не веря своим ушам. Терпение у меня кончилось. Я бы взорвался, если бы не остатки летаргии, которая сковала мои эмоции. Протестовать мне хотелось по-прежнему, но гнев и страх, которые я ощущал, почему-то не вызывали порыва к действию, как можно было бы ожидать в такой ситуации. Даже мои слова и те были лишены обычной выразительности и интонации. Как будто за меня говорил чей-то чужой голос.

– Неужели вы думаете, что поверю всему, что вы говорите? Что происходит, когда я смогу увидеть жену?

– Позвольте объяснить вам еще кое-что. – Врач явно старался меня успокоить.

И вдруг и он, и вся комната растаяли, и я обнаружил, что нахожусь в анатомическом театре. Сцену освещали три огромных хирургических прожектора. Повсюду гудели и попискивали мониторы, отслеживавшие жизненные показатели, а сбоку стояло сразу несколько компьютеров с экранами, на которых тянулись прямые линии.

Наркозный аппарат распространял снотворные испарения, а рядом тихонько шипела большая металлическая цистерна на колесах, тоже испуская какой-то газ. Посреди всего этого вокруг каталки столпились люди в белых халатах. На каталке лежал какой-то продолговатый предмет, полностью накрытый зелеными хирургическими простынями – виднелась только голова. Лицо под маской для анестезии я узнал сразу: это был я.

Я огорошенно смотрел, как один из медиков сбрил мне волосы электробритвой, – так странно было наблюдать за происходящим со стороны. Может быть, я еще сплю? Два ассистента зажали мою голову в тисках. Потом кто-то властный шагнул к каталке и рассек мне кожу на голове скальпелем. Настоящий я прямо-таки ощутил прикосновение лезвия.

– Прекратите! – закричал я, когда хирург начал снимать кожу с головы, обнажая череп. На миг вся бригада застыла – а потом исчезла. Я снова очутился в спартанской спальне, а передо мной все так же стоял доктор Питерс.