Однако вместо этого мозг по-прежнему продолжал метаться от одного увлечения к другому, а объем внимания у него все сокращался и сокращался. Симулятор обеспечивал меня всем, чего требовали полушария, а каждый эпизод влек за собой все следующие и следующие – но это вело в никуда. Мы с моим устройством то спешили на лекцию по квантовой гравитации, то мчались в родной город Эйнштейна, то кидались изучать средневековые ремесленные гильдии, то смотрели исторически-документальные фильмы о Вормсском рейхстаге. Или, скажем, наблюдали виртуальное воссоздание путешествий Дарвина, а потом изучали происхождение видов на Мадагаскаре, прослеживали австронезийские миграции – и в результате катались на серфинге у побережья Южной Калифорнии. Я был лишен четкого восприятия времени и поэтому не понимал, сколько длится путешествие вокруг света – 80 дней, часов, минут или лет. Где мы окажемся в следующий миг, определялось случайной фразой в тексте, мелькнувшим лицом, проблеском света, который подослал мне симулятор, – все это заставляло мой подневольный мозг практически рефлекторно сделать следующий шаг. Мысли мои превратились в головокружительную неряшливую мозаику, чувство направления исчезло, превратившись в беспорядочный круговорот непрерывных изменений. Но тут все снова изменилось.

* * *

В тот день мой симулятор отключился. А может быть, в ту ночь – в тогдашнем состоянии мне неоткуда было это узнать. Нет, не то чтобы все разом почернело. Дымка нейронной стимуляции, в которую я был погружен, просто превратилась в мозаику мигающих цветных пятен, которые загорались и тускнели, будто далекие фейерверки. Фантомное покалывание в конечностях стало случайным, оно непредсказуемо нарастало и стихало под беспорядочный звон, охвативший слуховую систему. В какой-то момент я ощутил, как по моему ставшему невидимым телу, словно лаская, пробежали мурашки – от ступней до макушки. Потом справа что-то ярко вспыхнуло и тут же рассыпалось на рой разбегавшихся точек. Я заметил слабый ритм, анданте из нескольких нот, то нараставших, то затихавших, едва заметное из-за какофонии – это были сдвоенные толчки, похожие на вибрацию механической системы жизнеобеспечения, благодаря которой мой мозг не умирал. Поток сознания то и дело необъяснимо прерывался – то ли это были припадки нарколепсии, то ли какая-то спазматическая активность, причина которой лежала где-то в моем мозге. Иногда из этой энтропии зарождались короткие сны, главными героями которых становились знакомые лица и места. Один раз я снова увидел жену за столиком «Ла Менте Кебрада», но тут из мглы на меня выскочил огромный бык, и все рассыпалось на красно-фиолетовые пятна.

В последние сознательные моменты я собирался с силами и диктовал эту книгу тому, что осталось от моего нейрокомпьютерного интерфейса. Но поскольку мои впечатления больше не подкреплялись непрерывными входящими данными, я постепенно утратил способность формулировать мысли и отличать истинные воспоминания от ложных. Связных изображений становилось все меньше, и мои чувства начали путаться, сливаться друг с другом. Я уже не мог понять, увидел я или услышал какой-то фантомный звук, ощутил кожей или на вкус фантомное прикосновение. Мысли утратили сложность, сам язык моего сознания преобразился. Слова и картинки перестали быть строительным материалом для идей, уступили место элементарным ощущениям различной частоты, продолжительности и интенсивности, которые играли мне, будто симфонический оркестр. Без симулятора эти чувства, должно быть, возникали просто из машинерии, которая поддерживала жизнь в моих останках, – из-за того, что по жидкости в сосуде шла рябь, менялись температура и влажность в зале, где он стоял, или проходил мимо какой-нибудь случайный посетитель, обдав аквариум волной тепла. Все эти стимулы нарушали тонкое равновесие клеток и химических веществ, из которых состоял мой сохранившийся орган, и запускали каскады реакций, которые иногда порождали сознание. Моя личность растворилась в окружении.

Напрасно я ужаснулся, когда увидел свой мозг в этом зале, – на самом деле он всегда там был. Удивительные приключения, которые я пережил после отделения мозга от тела, были лишь результатом замены сложного органического вместилища для мозга, которым я обладал в прошлом, на более простой контейнер. И в уютном человеческом теле, и в симбиозе с нейросимулятором, и в физрастворе, где он пассивно существовал на системах жизнеобеспечения, мой мозг всегда делал одно и то же – воспринимал поток данных из окружения и преобразовывал его в действия во внешнем мире, в выходящие данные, передаваемые на нейрокомпьютерный интерфейс, или в какие-нибудь еле уловимые вещества, испускаемые в раствор, в котором он хранится. Что бы я ни ощущал (или думал, что ощущаю) – все это были лишь шаги на этом пути. Симулятор не сумел подарить мне ощущение полноты бытия, поскольку у него не было соответствующих функций, чтобы сыграть все биологические роли моего умершего организма и тем самым обеспечить сложнейший, богатейший контекст, окружавший меня, когда я жил в своем теле. Но даже если бы этот симулятор был совершенным, мозг в аквариуме никогда не был бы мной. Наоборот – я был и мозгом, и аквариумом, и комнатой, и миром вокруг. Я был своей историей, своим обществом, этой симуляцией и всеми стимулами, которые на меня влияли. Орган, хранивший мои воспоминания в перепутанице клеточных взаимодействий и в нейрохимическом бульоне, был особой частью меня, но эта часть была неразрывно связана с целым. Почти все то, что делало меня мной, возникло потому, что делала с моим мозгом среда, – это были отнюдь не достижения мозга как такового. Я понял это по тому, как резко я переменился, когда тела не стало, а контролировать мою активность начал симулятор входящих данных. Даже прежде, когда я жил в своем теле, человек, которым я был, и все, что я делал, было продуктом взаимодействия между моей физиологией и окружением в той же степени, что и сейчас, когда мой мозг находился в бездушном сосуде. В тот вечер, когда мне сделали операцию, мое решение пойти в ресторан определялось соматическими сигналами, данными органов чувств и социальными взаимодействиями, и они же позволили проявиться симптомам болезни, отправили меня в больницу и обеспечивали мне все ужасные ощущения во время медицинских процедур. Будь у меня в тот вечер другой мозг, события, вероятно, разворачивались бы несколько иначе, – но, скорее всего, примерно так же.

Доктор Питерс проповедовал идею сакрализации мозга, учил, что все самое главное во мне лежит в мозге. Он пообещал, что мое тело больше не будет проблемой, и заявил, что я – это изолированная масса нервной ткани, плавающая в сосуде. Под его руководством мой мозг вступил в загробную жизнь, как душа на небеса. Но когда Питерс и его программисты сочиняли мой нейро-рай, они провели ложную грань между мозгом и телом, между мозгом и окружением. Симуляция упустила из виду самый фундаментальный урок нейрофизиологии: наш мозг – биотическая сущность, органически вплетенная в физический мир, и его нельзя извлечь из этого мира без тяжелых потерь. Когда мир, который я знал, устранили из моей нервной системы, я стал лишь частью прежней личности, а жизнь, к которой меня вернули, – ущербной и неполной.

* * *

Мы, люди, тысячелетиями жаждали определить, что составляет нас как личность. Древние египтяне верили в трехчастную душу, которая состояла из «ка», «ба» и «ах» – из сущностей, которые по отдельности заключали в себе свойства быть живым и обладать неповторимой личностью[656]. В древнейших индийских текстах говорится об «атмане» – живом начале, которое переходит от одного существа к другому в ходе повторяющихся циклов рождения, смерти и возрождения[657]. Пятикнижие учит нас, что у человека есть «нефеш» – эфемерный дух, умирающий вместе со своим обладателем, тогда как классическая европейская культура полагает, что у каждого из нас есть бессмертная душа, которую Новый Завет называет греческим словом «психе»[658]. Сегодня многие пришли к убеждению, что мы есть наш мозг, изолированный от мира резервуар огромной сложности, который загадочным образом руководит нашей жизнью. Моя книга по большей части посвящена недостаткам подобного кредо наших дней, как с научной, так и с практической точки зрения.