— Как-как?

— Герозиус, а что?

— Да нет… так, имечко уж больно знакомым показалось…

Так и текла беседа. Ни о чем, можно сказать. О главном — боярине Ставре и тайной встрече в часовне — не было произнесено ни слова. Сама боярыня старательно избегала этой темы, и стоило Олегу произнести имя Ставра, тут же ловко переводила разговор на другое. Видно было, что даже произносить имя боярина неприятно Софье.

— Да уж, черт с ним, со Ставром, — махнул рукой Олег Иваныч. — Злобен зело да хитер, аки змей.

Софья вздохнула, замолкла, задумалась о чем-то своем.

— Сказывают, жила когда-то одна девица, — подняв глаза, тихо произнесла она, — и был у нее брат, коего захотела она извести. Наловила в лесу змей да сварила из них зелье, однако ж брат узнал про то…

Снимал он с сестры буйну голову,

И брал он со костра дрова,

Клал дрова середи двора.

Да сжег ее тело белое

До самого до пепела.

Он развеял прах по чисту полю,

Заказал всем тужить плакати…

— Что же ты не ешь ничего, господине? — закончив историю, улыбнулась Софья. — Иль не вкусно?

— Вкусно… — кивнул Олег Иваныч и подумал, что в прежние, петербургские, времена в подобных условиях обязательно ляпнул бы какую-нибудь пошлость типа «ты вкуснее» или что-нибудь подобное. Обязательно бы ляпнул, не удержался, а вот тут… Черт его знает, как и действовать.

— А знаешь, боярыня, есть у меня один знакомый, переписчик софийский, — отпив вина, интригующим шепотом произнес Олег Иваныч, — так он сказывал как-то гишторию о звере Китоврасе, был такой в давней Греции зверь, глумник ужасный… Рассказать?

— Расскажи, расскажи, о звере Китоврасе, — неожиданно засмеялась Софья. — Я прежде то слыхала, да позабыла все…

Пришлось Олегу напрягать память. Что там конкретно рассказывал Гришаня, он помнил плохо, потому обильно разбавлял содержимое «гиштории» анекдотами из цикла «муж уехал в командировку», стараясь, правда, чтобы получалось не очень пошло. Судя по смеху и раскрасневшимся щекам Софьи, получалось — как надо.

На Софийском дворе зазвонили к вечерне, поднимаясь ввысь, поплыл над Детинцем торжественный звон, в конце улицы Прусской вторили ему колокола церквей Михаила и Вознесенья, неподалеку, на Черницыной, зазвенела колокольня Власия.

— Ну, пора, — поднялся из-за стола Олег Иваныч. — А то засиделся что-то, хозяйку-красавицу россказнями всякими утомляя… Не гневайся, боярыня, ежели что не так!

— Что ты, господине! — Софья улыбнулась, подошла ближе. — Знаешь, — произнесла она, прислушиваясь к колокольному звону. — Мне давно уже не было так хорошо, как сегодня. Правда, правда! Об одном только жалею — что ты не приходил раньше.

— Как можно…

— Можно! — Софья, шутя, закрыла Олегу рот рукою. — Можно… Приходи, когда захочешь. Так тоскливо сидеть здесь зимними вечерами. Одна… Одна-одинешенька. Ни детей, ни мужа. Одни слуги. Приходи, ладно? Что люди скажут? Да пес с ними, с людьми. Я свободная новгородская женщина, боярыня, и в моем праве делать все, что хочу. А я хочу тебя видеть. А… А ты?

Она приподнялась на носках, заглядывая в глаза Олега, и тот, неожиданно для себя, обнял боярыню, почувствовав, как трепет пронесся по ее тонкому стану. Софья подняла руки, провела ладонями по волосам Олега… и вдруг поцеловала его так крепко и страстно, как никто уже давно не целовал.

Бился на улице колокольный звон, уходил, поднимался в вечернее небо. Выйдя на крыльцо, жадно вдохнул Олег Иваныч холодный ноябрьский воздух. Спустился по крутым ступеням, шатаясь, словно пьяный, хоть и выпили-то всего ничего. Верный Никодим уже держал наготове поводья.

В хоромах, за прозрачными капельками слюды, в тусклом дрожащем пламени, стояла женская фигура с распущенными по плечам волосами. Водопадом, золотым водопадом, волосы стекали на плечи, свечка в руках дрожала…

Олег Иваныч помахал рукой, улыбаясь, пришпорил коня и поехал прочь. Быстро проскакал по Новинке…

Было ли то, что сейчас было? Иль привиделось все сном-наветом воздушным?

Не успел к вечерне Олег Иваныч, согрешил, что поделать. Придется дома больше молиться. Когда проезжал мимо храма Флора и Лавра — народ уже выходил на улицу, разгоняя вечернюю тьму, горели вокруг факелы стражи. Кто-то тронул за стремя… Гришаня.

— На Ильинскую скачешь, Олег Иваныч?

— Туда.

— Зайди-ко, дело есть. Если не очень спешишь, конечно.

Что за дело? Пожав плечами, Олег Иваныч спешился, в келью отрока пошли рядом с толпой богомольцев в длинных черных одеждах… впрочем, может быть — и не в черных, темно, не разглядеть особо-то.

Гришаня был словно пришибленный, не шутил, не разговаривал, не смеялся, как обычно. Может, сегодняшняя свалка на мосту так на него подействовала? А что он, ране такого не видывал? Ну, поплакал у моста-то, чего уж теперь-то.

Зашли в келью. Гришаня зажег свечу, взял со стола кусочек бересты:

— Читай!

«На Софейский двор от Ивана сына Флегонтова, што на Федорова живет. О том доношу, самолично слышав и видев как на вощаника Петра дворе…

…отрок сей Григорий Святу Троицу радостно поносиша и жидовинску веру Гвизольфину всяко славил. Рек, будто вера та всяко лучше, да святей, да пригожее, тако же грил всяки слова богомерзкие, похвалятяся, будто Иону-владыку самолично извел, в питие зелье подсыпав».

Олег Иваныч хмыкнул. Точно такая же грамотца лежала у него дома на столе. А ее автор, Иван, сын Флегонтов, был недавно убит неведомо кем на Федоровском ручье.

— Как убит? — встрепенулся отрок, но тут же охолонул: — Не в нем дело… то есть не в нем одном. Гвизольфи сегодня схвачен, по приказу Феофила, да вощаник Петр.

— Это как понимать — схвачен?

Олег Иваныч удивился. Феофил обычно именно через него проводил такие вещи — вот и подметная грамотца ему направлена, — а тут вдруг — схвачены. Кем, зачем? Почему в обход его, Олега? Не иначе — интриги Ставровы.

— То Варсонофьевы люди, — пояснил отрок. — Он теперь выслуживается пред Феофилом-владыкой, Варсонофий-то не хочет, чтоб с ним как с Пименом…

Олег Иваныч вздрогнул, вспомнив злую судьбу ключника. Вот уж поистине — из князи в грязи. Бит кнутом да оштрафован. Сейчас — незнамо где…

— Как это — не знамо где? — перебил Гришаня. — В дальний монастырь подался, Дымский, что у Тихвинского погоста. Грехи замаливать. Феофил, грамоту сию дав, рек, чтоб и я туда ж собирался… в монахи. Завтра поутру отвезут, рек.

Последнюю часть фразы отрок произнес шепотом.

— Не хочу в монахи, Олег Иваныч, — помолчав, горько зашептал он. — А деваться некуда, иначе…

Добавил, что и монастырь ему светит только в лучшем случае — что там Гвизольфи да Петр-вощаник покажут? Может, главным стригольником выйдет, по словам их, Гришаня?