Жили очень бедно, ютились в коммунальной десятиметровой комнатке дома № 8 в Щепкинском проезде. Плисецкая зарабатывала крохи, но помогала братьям-школьникам и матери. Уже тогда она пыталась хорошо, по-особенному одеваться. Чувство стиля, развивавшееся стремительно вместе с пластикой и балетной техникой, помогало сочетать цвета, детали. Советский навык выживания подсказывал, где и что достать. Умела находить, училась носить. В голодные, скудные сороковые вырабатывала свой стиль, утонченный, царственный, сознательно антисоветский.

Плисецкой повезло. Она все-таки работала в Большом театре, где трудились лучшие в стране костюмерши. В их мастерские со всего Союза свозили текстиль, пуговицы, атласные ленты, кружева, прочий дефицит для будущих сценических костюмов. Грех не воспользоваться благами.

Зрелые этуали по секрету друг от друга заказывали костюмершам кое-что для себя. Платили по-царски — и за работу, и за дорогой материал, и за драгоценное молчание. Бедным юным танцовщицам приходилось терпеть и копить. Плисецкая терпела и копила. Шутила: «Диета помогает одеваться». Она отучила себя много есть (хотя очень это любила). Блюла фигуру и собирала деньги на новое платье от театральных портних.

Среди любимых мастериц была Нина Халатова, балерина Большого, а в свободное время — швея и модистка. На сцене она почти ничего не достигла, но продвинулась на костюмном поприще, кроила профессионально, всегда придумывала что-нибудь эдакое — для себялюбивых актрис. Говорили, что мать Халатовой была белошвейкой и научила этому ремеслу дочь. Плисецкая очень ее хвалила.

Шляпы заказывала у Раисы Капустянской, услугами которой пользовались многие московские артистки. Вероятно, балерину с ней познакомил брат модистки Григорий Капустянский, именитый фотограф. Он часто снимал Майю, начиная с «Раймонды» 1945 года.

В конце сороковых о Плисецкой заговорила партийно-модная Москва: да, молодая, и не без таланта, но дерзкая, смотрите, как одевается, что ни платье — то вызов, она же комсомолка, зачем так выделяться?.. Цековские дамочки цокали, фыркали, завидовали красоте, юности, утонченному чувству стиля, который Майя превратила в орудие борьбы с системой. Она была не такая, как все. Одевалась не так, как все, хотя все (и даже самые первые среди равных) одевались у тех же Халатовой и Капустянской.

Выделяться помогали пестрые восточные шелка. Она купила их, очень удачно, в 1954 году во время гастролей в Индии, в ее «первой всамделишной загранице». До этой поездки балерина выступала в странах соцлагеря: ГДР, Венгрии, Чехословакии. И вот наконец ее выпустили в некоммунистическую страну. В конце гастролей вырвалась в магазины и накупила «расписных цветастых материй». Выбрала те цветочные мотивы, которые индийцы, вероятно, скопировали со знаменитых текстилей Рауля Дюфи для лионской компании Bianchini-Ferrier. Они вновь вошли в моду в пятидесятые, когда в Европе расцветал диоровский нью-лук. И в этом ее выборе уже ощущалась тяга к французскому стилю, с которым она познакомилась только в шестидесятые.

Плисецкая выделялась из смутной советской толпы не только нарядами. У нее были дивные, густые волосы рыже-каштанового оттенка. Говорили, что, когда она злилась, шевелюра становилась ярко-медной. Дамочки, особенно седеющие этуали, брали балерину под локоть и заговорщицки шептали: «Слушай, где ты достала стрептоцид, поделись секретом, я никому не скажу, обещаю». В те времена таблетки красного стрептоцида разводили в воде и втирали в волосы, чтобы добиться неистово-рыжего оттенка. Хна, как и многое другое, была в дефиците. Впрочем, стрептоцид тоже. Его доставали, и потому этуали изводили Майю тихими настойчивыми вопросами. И конечно, не верили искреннему ответу: «Я от природы такая!»

От природы дерзкая, рыжая, яркая, она блистала на кремлевских раутах — огненная, статная, непременно в чем-нибудь эдаком, немного даже театральном. В 1955 году явилась в норвежское посольство в искристо-белом длинном парчовом платье со смелым декольте, которое, впрочем, стушевала тюльмариновым шарфом. Ворошилов потел и не находил слов, Булганин сверлил глазами и обкладывал грубыми комплиментами. Она всем понравилась.

Канун 1956-го, новогодний бал в Кремле. Плисецкая в белом гипюровом, слегка эротичном наряде, тонкая, невыносимо рыжая. Хрущев, партийцы, зарубежные дипломаты слетелись, окружили, возбужденно жужжали черно-белыми шмелями. И столь же дружно кремлевский мир насекомых реагировал на сиреневое вечернее платье, в котором Плисецкая расцветала на раутах и приемах в середине пятидесятых. В те годы ее жестоко не пускали на зарубежные гастроли, и выходы в броских нарядах были ее своеобразными сольными выступлениями протеста. Партийцы, далеко не такие глупые, как принято думать, улавливали в этих вызывающих, драматичных явлениях что-то бунтарское, но не могли нащупать, в чем оно крылось. Хрущева они тоже беспокоили. Однажды он решительным шаром подкатился к балерине и резко, со всего маху влепил: «Слишком вы красиво одеты. Богато живете?»

Она производила такое впечатление и вопрос этот сочла комплиментом. Если даже «сам» отметил ее стиль, красоту и богатство, значит, бунт удался. Это была победа против гнетущей системы. Но каждая такая победа рисковала оказаться пирровой: немой костюмный бунт обходился дорого.

«Элегантность давалась кровью», — вспоминала балерина. Не преувеличивала. Приходилось соглашаться на любые концерты, даже в захолустных пролетарских клубах с разбитыми полами, сломанным роялем и случайным людом в зрительном зале. Приходилось терпеть мучительные изматывающие перелеты в тряских «Яках», ужасные автодороги, прокуренные плацкарты, холодные залы, необустроенные гримерки и даже их полное отсутствие, боль в спине, ногах, руках. Но бунтарская элегантность стоила жертв.

Плисецкая многим жертвовала ради изящных и очень редких в Советском Союзе заграничных вещей. Покупала их у Клары, фарцовщицы от бога и от партии. Ее знала вся «оттепельная» Москва. Фарцовщица Клара, без прошлого, без рода и фамилии, появилась как бы из ниоткуда, обрела важных покровительниц, развела бурную торговую деятельность.

Покровительницы, богатые жены и родственницы партийных бонз, сбывали Кларе то, что доставали в благословенной загранице или получали в подарок от супругов. Фарцовщица зло с ними торговалась, сбивала цену, выкупала вещи с большой скидкой. Потом, конечно, цену накручивала, предлагая «эксклюзив» из Парижа, Лондона, Шанхая платежеспособным клиенткам «из невыездных», среди которых была и Плисецкая. Она знала все Кларины фокусы, знала, что обманывает, накручивает, что иногда продает секонд-хенд, выдавая за «свежайшее, только из бутика». Но кто еще в советской Москве, где сажали за фарцу, мог достать заветное платье нью-лук от Dior, искусную шляпку Patchett, элегантную накидку Lanvin, блузку от Cardin, перчатки, сумочки, туфельки-стилетто, а еще нижнее белье, телу ведь так хотелось изнеженного нездешнего комфорта.

Но вот добротных заграничных мехов, без которых в стылой Москве не прожить, она себе позволить не могла. Приходилось изворачиваться. И голь была на выдумку хитра.

Майя Михайловна любила меха и умела их носить. Ей безумно шли аккуратные каракульчовые шубки в стиле «мини» с шалевым воротником. В длинных манто из лисицы, куницы, песца она выглядела, по словам Ричарда Аведона, «настоящей русской цариной». Этот известнейший американский фотограф разглядел в Плисецкой талант позировать в мехах. В 1959 году он сделал для журнала Harper’s Bazaar серию фотографий, на которых прима предстала в драгоценных шубах от известного дома Emeric Partos. О таких балерина тогда могла лишь мечтать и позировать для рекламы.