Нейлон был необычайно моден. Еще в 1931 году изобретательный технолог Уоллес Каротерс из компании DuPont синтезировал высокотехнологичное, эластичное, прочное волокно. Легковерные журналисты окрестили его волшебным. Сначала предполагали обогатить им тяжелую промышленность. Но компания DuPont рассмотрела в формуле волокна могучий модный потенциал и в 1939-м представила новинку — нейлоновые чулки, прочные, разноцветные и, что важно, тоньше шелковых. Началась Вторая мировая, модное производство заморозили и возобновили только после окончания войны. Дамы со всего белого света ринулись в США. И пестрые бесконечные очереди перед нью-йоркскими галантерейными магазинами назвали тогда «нейлоновыми чулками».

DuPont и европейские (французские и немецкие) конкуренты быстро расширили ассортимент. Нейлоновыми стали носки, отделка, кушаки, платья, пончо, манто, пальто и даже сумочки. Нейлон «под кожу» научились производить хитроумные японцы в начале 1960-х.

Невероятно модными в пятидесятые годы были закрытые купальники из нейлона. Они решили множество проблем. До них дамы плавали в трикотажных костюмах, а после купания бежали в этих мокрых растянутых мешках в тряские пляжные кабинки — переодеваться. Трикотаж не делал комплиментов полной фигуре, а на худой висел как на вешалке. Нейлоновый купальник высыхал в момент, выгодно облегал тело, даже молодил. И можно было выбрать какой угодно размер, какой удобно фасон и какой хочется цвет, от черного до нежно-розового, или что-нибудь с эротичными красными розами. Модные журналы тех лет пестрели рекламой купальников из нейлона.

Реклама черного купального костюма из нейлона фирмы Jantzen, 1952 г.

Реклама нейлоновых купальников фирмы Catalina. 1950-е гг.

Плисецкая это знала и, возможно, видела журналы: Брик получала их прямиком из Парижа, от Эльзы. И вот, когда к балерине вновь пришла Клара и предложила тот самый костюм, устоять было сложно, соблазн был велик: черный нейлон-эластик, не купальник — поэма.

А то, что произошло в репетиционном зале, — история. Плисецкая, тонкая, гибкая, силуэтная, разминалась и танцевала перед обомлевшими Щедриным и Радунским. Повторяла даже кое-какие возбуждающие па из «Спартака». Словом, с задачей своей справилась — «обрушила на Щедрина ураган фрейдистских мотивов» (так потом писала сама). В перерыве пригласила его на две репетиции во второй половине дня. Композитор затараторил стеснительные «нет-нет-нет» — для начала впечатлений достаточно. А вечером он позвонил и пригласил «покататься по Москве». Вспыхнуло искреннее обоюдное чувство, последовали признания. Сердечный союз молодых скрепила Конкордия — так звали маму композитора.

Лю, конечно, помогала не только советами по части быта и стиля. Она знала, что балерину не выпускают, и слышала, что где-то в жутких недрах Лубянки хранится и постоянно растет ее «дело», бледно-серая пухлая папка, и в ней — распоряжение за подписью самого Серова, главы КГБ: «Плисецкую не выпускать». Но у Лю были связи, она могла дергать за ниточки, когда этого требовали обстоятельства. Брик хлопотала за балерину, и так делали многие. И наконец с нее сняли «невыездной» гриф. В 1959 году были триумфальные гастроли в США. В октябре 1961-го Плисецкую и танцовщика Николая Фадеечева пригласили в Париж.

На сцене Гранд-опера, ревнивой, придирчивой, сложной, они готовились представить три «Лебединых озера» в хореографии Владимира Бурмейстера. Боялись, конечно, и величия места, и расхоложенной публики, избалованной гениями. Впрочем, во Франции шестидесятых Чайковский гением не считался. Тогда в обновленном, молодом, дерзко авангардном Париже гениями были левобережные философы, нью-йоркские битники, оголтелые абстракционисты, концептуалисты, коммунисты и все те громкие талантливые ничегонедельцы, которых называли café society. И таким зрителям Плисецкая и Фадеечев должны были представить самый классический, белый, тактичный балет, опыленный благородной сединою времен.

Техника, драматургия, любимые всеми трюкачества, баллоны и эти дрожащие в такт умирающим звукам лебединые крылья, гибкие, тонкие, прощальные, — все это поразило парижан. И Плисецкая удивила, растрогала, влюбила в себя балетоманов и прессу. «Истинное наслаждение», «подлинное совершенство», «царина балета», «звезда звезд» — журналисты не скупились на эпитеты.

Эльза Триоле была на премьере. Она тоже очень переживала, прекрасно зная этих черствых, скептичных парижских снобов, набившихся в партер. «Пока не раздались оглушительные „браво“, я пережила несколько смертей», — напишет она после. Эльза втайне от Майи вела переговоры с партийными невидимками, просила отпустить танцовщицу, не держать в отеле под присмотром, ведь ей будет гораздо лучше у нее, в уютной двухэтажной квартире на рю де Варенн, 56. Она за Плисецкой присмотрит, она обещает. Сотрудники советского посольства отнекивались: не положено, невозможно, точка. Но вмешался Арагон, вернее, товарищ Арагон, член партии, истинный коммунист-интернационалист, большой друг советского народа и вождей. И Майю отпустили на рю де Варенн, на оживленный, прогрессивный, революционный левый берег Парижа.

Здесь, за резными барочными воротами с рельефной Афиной Палладой и ее победным реквизитом, в элегантном особняке, помнившем времена порочных Людовиков, находились апартаменты творческой пары. Не так давно парижане отметили адрес табличкой: «В этом доме жили и писали Луи Арагон и Эльза Триоле». Надо сказать, писали даже больше, чем жили.

Они вставали спозаранку, пили крепкий кофе (которым не забывали угостить Плисецкую) и расходились по комнатам работать: скрипели ручками, стучали печатными машинками до полудня, а порой до позднего вечера. И в этой соседской перебранке вздохов, тихого скрипа, стальных стуков, рукописного шелестенья, нетерпеливого «merde» и русского «черт подери» отчетливо слышалась конкуренция. Казалось, Арагон и Триоле писали наперегонки, зло соревновались друг с другом и со временем. Эльза, строгая, четкая, пунктуальная, не любила терять ни минуты и этим подстегивала супруга, разжигала в нем чувство соревнования, хотя по природе Арагон был женственно-мягким, расслабленным, любил валандаться, тянуть ром в шумных кафе.

Ради Майи Триоле жертвовала рабочим временем — устраивала приятные экскурсии, не спеша показывала Париж. Вечерами вкусно беседовали. Сохранились симпатичные снимки. На одном — Эльза Юрьевна и хохочущая Майя сидят совсем по-русски, на кухне, за скромным, уютным обеденным столиком. Выполняя обещание, данное советским чиновникам, Триоле направляла балерину по нужным адресам, знакомила с людьми, проверенными и одобренными партией; когда выдавалась свободная минутка, ходила на встречи, помогала с переводом. Но в общем «надзор» был условным. Плисецкая чувствовала себя вполне вольготно.

По заданию сестры Эльза занялась гардеробом балерины. Советовала, где и что лучше купить, кое-что выдавала напрокат из своих вещей. На встречу с Ингрид Бергман в ресторан Maxim’s Плисецкая пришла в белой меховой накидке Триоле. И актриса не устояла, сравнила балерину с Анной Карениной: осень, меха, красота и личная драма. Актриса, вероятно, думала, что Плисецкая непременно бросится под поезд от страшной тюремной жизни в Советской стране, и во время ужина даже предложила Майе бежать — сделать свое «гран жете». Но та лишь горько ухмыльнулась и промолчала.