«Я? Да я обожаю! Я обожаю запах дыма, горелых веток, разноцветный лес, листья под ногами! Кратово обожаю! Я обожаю все, что любишь ты! Как ты еще не понял?»

– Приехать? – Аля, как могла, придала голосу загадочность и томность, немного добавив и равнодушия: – А что, неплохая идея – подышать на природе. Что может быть лучше? Спасибо за приглашение. Собраться? Да полчаса, и на вокзал. Конечно, помню, Казанский. Встретишь? Боишься, что не найду? Да, может быть. Если честно – забыла. Все, до встречи, договорились. Как тебя узнаю? Ха-ха! Ну, как-нибудь! Держи в руках свернутый номер «Правды»!

Собралась Аля минут за пятнадцать, до метро тоже бегом. На вокзале металась как угорелая. Наконец села в вагон и посмотрела на свое отражение в окне – растрепанные волосы, пылающее лицо. Да, хорошо, что есть время прийти в себя. Электричка, кажется, идет минут сорок? Ну что-то вроде того. Прислонилась горячим лбом к прохладному стеклу и закрыла глаза.

Дождалась. Столько лет – и дождалась. Выходит, была права.

Не надо загадывать. Посмотрим. Вернее, жизнь распорядится.

Колеса мерно постукивали по рельсам. За окном пробегали леса и пролески.

«Следующая станция – Кратово», – равнодушно объявил машинист.

Аля встала, одернула ветровку, поправила волосы и вышла в тамбур.

Резко дернувшись, поезд остановился. Она вышла и огляделась. Перрон был полупустой. Вдалеке стоял Максим, держа что-то в руках. «Газета», – вспомнила она и улыбнулась и помахала ему. Он увидел ее, махнул в ответ и поспешил к ней.

И она поспешила навстречу. Чему? Счастью ли? Кто знает. Но точно – любви, чему же еще! С этим вопросов не возникало.

Было довольно прохладно, и ветровка, самое модное из всего, что у нее было, от сырости не спасала.

– У тебя нос покраснел, – улыбнулся Максим. – Может, сразу отметим Новый год? Как тебе роль Деда Мороза?

Смущенная Аля, растерянно улыбнувшись, потерла замерзший нос. Хотелось крикнуть на весь лес, через который шла узкая тропинка к даче, на весь мир:

– С тобой – что угодно! Хоть Новый год, хоть День сантехника!

– Ничего, – ободрил он. – Еще минут пять, не больше. Ты, конечно, дорогу не помнишь.

– Помню, – неожиданно сказала она. – Я все помню.

Он посмотрел на нее странным, удивленным и испуганным взглядом, но уточнять не стал. Только подумал: «Все-таки странная она. «Все помню». Интересно. Но в целом, – опытным взглядом он мгновенно оглядел ее, – вполне ничего. По крайней мере, не накрашена, как все эти дурацкие телки, прилично одета. До красотки ей как до Луны, но миловидная, как оценила бы ее Муся».

Дошли. Участок выглядел совсем заброшенным. Сплошной бурелом вперемешку со старыми, сгнившими прошлогодними и только что сброшенными листьями, с опавшими ветками и палками, да еще и буйно разросшиеся и вширь и ввысь ели. Кое-где валялись полусгнившие ящики, видимо, от бутылок. Да и сами бутылки, заляпанные землей и пылью, лежали неаккуратной горой.

Ржавая, сто лет не использовавшаяся лопата одиноко прислонилась к березе.

Сам дом, не крашенный еще с тех давних, Мусиных, времен, выглядел брошенным, сиротливым. Ржавая крыша, кособокое, одинокое правое перило, полупровалившееся крыльцо с темными, мокрыми от ночного дождя ступенями.

Аля растерянно остановилась.

– Да уж, – картинно вздохнул нерадивый хозяин. – Вот так. Я тебе говорил – все руки никак не доходят. Да и руки эти, – он повертел своими кистями, – не руки, а крюки. Разочарована? Хочешь сбежать?

– Нет, нет, что ты! Просто… нахлынуло. Бабушки, твоя и моя. Жаркое лето. Поляна на соседней улице, костер до рассвета, магнитофон «Мишель» и твои друзья.

– Друзья, – грустно повторил Максим. – Кого уж нет, а кто далече. Марьянка Светлова замужем за богатым французом. Белка свалила в Израиль. Денис спился, Митя Ковров, музыкант, помнишь?

Аля кивнула.

– Митя Ковров… пять лет в могиле. Какое-то редкое и страшное заболевание.

С трудом проворачивая ключ в проржавевшем замке, Максим обернулся:

– Ну как понимаешь… в доме тоже бардак. В общем, сорри, мэм! Ну и ладно. Что нам в пыльном доме сидеть? Попьем чаю, согреемся, я тебя утеплю, и пойдем в лес, согласна?

Согласна ли она? Лес, тайга, кусок отколотой льдины, тюремный замок, заброшенный остров. Куда угодно, только с ним!

Но лес случился только на следующий день, да и то коротко, минут на сорок. Во-первых, было промозгло и сыро, лил дождь, хоть и слабенький, хилый, под густыми лесными ветками почти незаметный, но все-таки дождь. Поковырявшись кривоватой палкой в листьях у прелого пня, Аля нашла кучку промокших опят. Удивилась, когда Максим с недоверием уточнил:

– А ты уверена, что это съедобно? На тот свет не отправимся?

Аля звонко рассмеялась:

– В грибах я понимаю. Знаешь, сколько мы в Клину собирали? Ведрами, не поверишь! С бабой Липой – та была грибницей знатной, опытной, говорила, что в войну только грибами и выжили.

Так вот, это все было назавтра – и мокрый осенний лес с его дивными, неповторимыми запахами, и лохматые рыжие большеголовые опята – все было потом.

А накануне… Выпив чаю и немного согревшись, он подошел к ней и обнял ее:

– Ну что, в лес? – И тоскливо посмотрел в окно: – Кажется, дождь начинается…

Они засмеялись.

«Так бы и стояла, – думала она. – Сто часов подряд, сто лет, или сколько там им отпущено. Стояла бы, прижавшись к его толстому и колючему свитеру лицом, вдыхая его запах – кожи, одеколона, волос. Всю жизнь, только бы чувствовать его руки, его тепло, его запах».

– Не, в лес не пойдем, – беспечно сказала Аля. – Даже не уговаривай. Вижу, как рвешься, но нет! Ни за что!

Он улыбнулся.

– Без шансов тебя уговорить?

Не скрывая счастливой и наверняка дурацкой улыбки, она кивнула:

– Ага!

Максим осторожно отодвинул ее, покачнувшись, она присела на стул – немного, как от шампанского, покруживалась голова.

– Камин! – объявил он. – Сейчас затопим камин. Он, правда, дымит как сволочь. Но точно будет теплее и уютнее.

Аля молча кивнула.

Пока Максим, чертыхаясь, пытался растопить сырыми дровами камин, она так и сидела – на краю стула, как примерная школьница, сложив на коленях руки и опустив глаза в пол.

«Да, чудна́я она, эта Алевтина Александровна, – подумал он. – А может, зря я связался? У таких, как она, все просто не бывает. У таких все – драма, все слишком серьезно. Какой там перепих – она и слов таких не знает».

Надымив, камин наконец растопился.

Максим оглядел комнату – зал, как называла его Муся. Да, невесело. Колченогое кресло, завалившееся на один бок, диван с протертой обивкой. Хромоногий журнальный столик с пепельницей, полной окурков. Полка с пыльными книгами, две чашки – одна с остатками утреннего кофе, вторая, вчерашняя, со следами засохшего чая. Мусин ковер – видок у него, прямо скажем: рисунка не разобрать, цветов тоже. Честно говоря, пыльная, выцветшая тряпка, а не ковер. Но выбросить руки не поднимаются – Муся его обожала, уверяя, что он настоящий, туркменский, ручной работы XIX века. Смешно. Наверняка подделка, настоящих года не берут, он где-то читал. Пусть лежит. Тем более при всем прочем интерьере он вида точно не портит.