Из старого, нагло и жалобно дребезжащего «ЗИЛа» он достал бутылку вина и кусок сыра – все, что у него было. Нарезал сыр красиво – самому понравилось. Разлил по стаканам вино и – милости просим!

Вздрогнув, Аля подняла голову и жалобно улыбнулась.

«Как овца на заклание, честное слово! – с раздражением подумал он. – А ведь взрослая баба».

Опьянела она моментально, после пары первых глотков.

Максим открыл окно – дым от камина все еще витал под потолком.

Смущенно извиняясь, Аля объяснила, что пьянеет моментально. Видимо, у нее, как у северных народов, нет какого-то фермента, расщепляющего алкоголь. Да и воздух, наверное. Она осторожно зевнула.

Максим принес из шкафа белье – завалялся чистый комплект, – расстелил его на диване.

– Ложись, чукча, поспи!

Покачиваясь, Аля доплелась до дивана.

– А ты?

– Ну я же не чукча! – рассмеялся он.

– А мне будет холодно! – Она кивнула на раскрытое окно.

Честно говоря, он немного оторопел. Черт их поймешь, этих баб! Вроде и опыт нехилый, было их до черта, а все равно не поймешь. Вот эта, например. С виду монашка. Сразу пьянеет, зевает, глазками в пол, ручки на коленках. А вот же! Ей, видите ли, холодно будет. Намек?

Отказывать женщине – последнее дело. Да и не девочка, знала, чем дело обычно кончается.

Он стал раздеваться. Аля покраснела и отвела глаза.

Максиму снова стало смешно – и чего строит из себя? Странная, правда.

Она легла в белье – лифчике и трусиках. Да уж… Прикидывается?

Он осторожно лег с краю. Обнял ее и увидел ее глаза – огромные, с расширенными зрачками, какие-то безумные, отчаянные, диковатые. Перепуганные до смерти.

Ничего он не понял, ничего! Успел только подумать: «Бабы эти… Не зря губят людей. Вон какие самцы на этом деле горят! Президенты!» Вспомнился удалой красавчик Кеннеди с самой известной блондинкой мира. И все, больше ни одной мысли. Потому что все было… необычно, что ли? Непривычно. Не так, как всегда. И ее отчаянная, пугающая страсть, даже ярость, и ее нежность, затопившая его. И ее полубезумные слова, которые он не очень-то понял, расслышал. Не переспрашивать же! И руки, обвивающие его тело, – слабые, но цепкие. И нежные-нежные… Растерянные и при этом умелые. И губы ее – ненасытные? Фу, какая пошлость! И короткий вскрик – как крик раненой, стремительно падающей птицы.

Откинувшись на подушку, он шумно выдохнул:

– Ну мать… ты даешь!

– Что? – переспросила она, глядя на него затуманенными, все еще неживыми глазами.

Не расслышала? Кажется, да. Или снова прикидывается?

Но он был удивлен. Ошарашен. Растерян. И даже смущен.

Он осторожно выбрался из-под тяжести ее плеча и головы, тоже неожиданно тяжелой, и, откинув одеяло, встал с кровати. Замер. На простыне сияло кривое красное пятно.

– У тебя что, парад? – недовольно спросил он.

– Что? – снова переспросила она.

Максим совсем растерялся.

– Ну, в смысле… дела ваши бабские? – Он уже раздражался.

Зажмурив глаза, Аля уткнулась в подушку:

– Нет.

– А это? – он кивнул на пятно. – Это что?

Не открывая глаз, она тихо пробормотала:

– Что ты, не понял?

– Ты девственница? – ошарашенно спросил он. – У тебя в первый раз?

Не отрываясь от подушки, Аля кивнула.

Максим плюхнулся в кресло. Потер рукой виски.

– Ну ты даешь, – повторил он. – Прости, неожиданно. Слушай, тебе сколько? Двадцать три?

– В августе было двадцать четыре.

– И в двадцать четыре у тебя никого не было? Так получается? Я у тебя… первый? Странно, ей-богу.

– Первый, – ответила Аля спокойно, без смущения. – А что тут странного? Я тебя любила всегда. Все эти годы. Ты – моя первая любовь. И я… я знала, что мы…

– Знала? – передразнил ее он. – Ты что, сумасшедшая? Как это знала? Откуда? Мы и встретились-то, – он фыркнул, – случайно! А если б на пять минут позже? Ты что, не помнишь?

– Помню. Я все помню. Каждое твое слово.

– Нет, Аль. Ты чокнутая, извини. Или большая фантазерка. И это очень мягко говоря. Ладно, проехали. Иди в ванную. Вода должна быть. Теплая уж точно. Сейчас дам тебе полотенце. Ванная прямо за кухней.

– Я помню, – прошелестела она.

– Ну и отлично! – бодро добавил он и вышел за полотенцем.

Да уж, дела. И кажется, серьезные. Влип ты, бродяга. Все ждала и верила сердцу вопреки. Дела-а…

Как-то слишком все это серьезно. «Нет, странные существа эти бабы, – в который раз подумал он. – Ничего не поймешь. А эта… эта страннее других». А всего, что странно и непонятно, нужно остерегаться. Это он усвоил давно. Опыт, сын ошибок, как говорится.

Пока Аля была в ванной – ох уж эта ванная! Ржавая ванна, протекающий душ и еле теплая водица, текущая вялой, тонкой, вечно прерывающейся струей, – Максим вышел на крыльцо.

Дождь кончился, и так пахло свежестью и озоном, что он в блаженстве закрыл глаза.

Закурил. Да, чудеса, ей-богу. Влюблена, это ясно. Ну это не очень пугало, к этому он привык. Бабы липли к нему, как осы к бродящему винограду. Вешались, объяснялись в любви. Были и такие, что пытались задержаться надолго. Не это пугало. В конце концов, он всегда разбирался, жестко и бескомпромиссно: «Бай, детка, занавес!» Но здесь, кажется, другая история: первая любовь, ожидание, уверенность, что они обязательно встретятся. Как она сказала? Они предназначены друг другу? Нет, правда, чистый цирк! О чем она? Что она там напридумывала? Эта странная и, кажется, чокнутая филологиня, эта училка?

Начиталась красивых историй. Ася, Анна Аркадьевна, Бэла. Мадам Бовари. Героини классической литературы, жертвующие собой. Таким на все наплевать – лишь бы сгореть на костре любви. Все отдать, всю жизнь. Насочинять бог знает что. Устроить такую трагедь – мама дорогая! Откуда они берутся, такие бабы? У него таких не было. А были разные. Бесшабашные, безбашенные, с легкой сумасшедшинкой, отчаянные, бесстрашные, на все готовые. Но другие, другие. А эта отличается тем, что, кажется, готова взойти на костер. С такой станется. Или он все напридумал? Просто романтическая натура, пошутила про первую любовь и все остальное? Как-то не складывается – девственница, а в койку прыгнула раньше его и без всякой практически лирической подготовки. И там, в койке… Он был растерян. Такой напор, такой натиск! Такая страсть!

Хотя объяснимо. Перезрела девочка, чего уж.

Нет, все равно непонятно и оттого как-то тоскливо. И муторно как-то. Словно предчувствие чего-то такого, чего раньше не было. От этого и страшновато.