— Я думаю, что ты хочешь как можно скорее провести новый lex Labiena de sacerdotiis.

— Да, хочу. Если Метелл Пий умрет до изменения закона о выборах жрецов, народ может решить не менять его. Мы должны торопиться, Лабиен.

— Ампий будет рад помочь. Думаю, что и вся коллегия трибуната. Новый закон находится в абсолютном соответствии с mos maiorum, а это большое преимущество. — Темные глаза сверкнули. — Что еще у тебя на уме?

Цезарь нахмурился.

— Ничего потрясающего, к сожалению. Если бы Магн вернулся домой, было бы проще. Единственное, что, я думаю, расшевелит Сенат, — это предложить законопроект, восстанавливающий права сыновей и внуков граждан, проскрибированных Суллой. Конечно, законом это не станет, но дебаты получатся шумные и многолюдные.

Идея явно нравилась Лабиену. Он широко улыбнулся, вставая.

— Превосходно, Цезарь. Это шанс потянуть Цицерона за его бойкий хвост!

— В анатомии Цицерона важен не хвост, — возразил Цезарь. — Язык — вот аппендикс, который надо удалить. Предупреждаю, он сделает из тебя фарш. Но если ты представишь оба законопроекта одновременно, ты отвлечешь внимание от того единственного, который действительно хочешь провести. И если ты хорошо подготовишься, то сможешь даже извлечь некоторый политический капитал из языка Цицерона.

* * *

Поросенок умер. Квинт Цецилий Метелл Пий, великий понтифик, преданный сын Метелла Свинки и преданный друг диктатора Суллы, скончался мирно, во сне, от болезни, которая не поддавалась диагнозу. Признанное светило медицины в Риме, врач Суллы Луций Тукций попросил разрешения у приемного сына Поросенка сделать вскрытие. Но приемный сын не был ни умным, ни разумным — в отличие от своего отца. Кровный сын Сципиона Назики и старшей из двух Лициний Красса Оратора (младшая была его приемной матерью, женой Поросенка), Метелл Сципион прославился главным образом своим высокомерием и сознанием собственного аристократизма.

— Никто не прикоснется к телу моего отца! — сказал он сквозь слезы, судорожно сжимая руку жены. — Он взойдет на костер неизуродованным!

Похороны, конечно, были организованы за государственный счет и оказались такими же безупречными, каким безупречным был покойный. Надгробное слово произнес с ростры Квинт Гортензий, после того как Мамерк, отец жены Метелла Сципиона, Эмилии Лепиды, отказался от этой чести. Все присутствовали там, от Катула до Цезаря, от Цепиона Брута до Катона. Но большой толпы эти похороны не собрали.

На следующий день после кремации Метелл Сципион позвал на совещание Катула, Гортензия, Ватию Исаврийского, Катона, Цепиона Брута и старшего консула Цицерона.

— До меня дошел слух, — сказал потерявший отца сын с красными от слез, но сейчас сухими глазами, — что Цезарь намерен стать кандидатом на должность великого понтифика.

— Это неудивительно, — отозвался консул Цицерон. — Мы знаем, кто в отсутствие Магна дергает за веревочки Лабиена. Хотя в данный момент я не уверен, интересно ли Магну, кто дергает за веревочки Лабиена. Право народа выбирать жрецов и авгуров не может интересовать Магна, а вот Цезарю даст шанс, которого у него никогда бы не появилось, если бы коллегия понтификов сама назначала своего великого понтифика.

— Она никогда и не выбирала своего великого понтифика, — напомнил Катон Метеллу Сципиону. — Единственный неизбранный великий понтифик в истории Рима — твой отец — был лично назначен Суллой.

У Катула нашлось другое возражение Цицерону.

— Как же ты заблуждаешься относительно твоего дорогого героического друга Помпея Магна! — воскликнул он, обращаясь к Цицерону. — Это Магну-то все равно? Брось ты! Магн спит и видит себя жрецом или авгуром. С народными выборами он может осуществить свою мечту, а вот в коллегии — никогда.

— Мой зять прав, Цицерон, — подтвердил Гортензий. — Lex Labiena de sacerdotiis вполне подходит и Помпею Магну.

— Проклятье на этот lex Labiena! — воскликнул Метелл Сципион.

— Не трать эмоций понапрасну, Квинт Сципион, — заметил Катон своим жестким, монотонным голосом. — Мы здесь для того, чтобы решить, как помешать Цезарю выставить свою кандидатуру.

Брут сидел, переводя взгляд с одного сердитого лица на другое и недоумевая, зачем его пригласили на такое важное совещание, где все участники значительно старше его. Он предположил, что это входит в тактику упорной войны дяди Катона с Сервилией за право влиять на него, — войны, которая и страшила его, и привлекала. И привлекала тем больше, чем старше он становился. Конечно, Брут еще подумал, что они пригласили его из-за помолвки с дочерью Цезаря — чтобы расспросить что-нибудь о самом Цезаре. Но в ходе дискуссии никто не обращался к Бруту за информацией. В конце концов он вынужден был заключить, что его присутствие объясняется просто желанием Катона насолить Сервилии.

— Мы можем легко обеспечить выбор тебя в коллегию рядовым понтификом, — сказал Катул Метеллу Сципиону, — убедив любого, кто будет выдвигаться, снять свою кандидатуру.

— Ну что ж, это уже кое-что, — ответил Метелл Сципион.

— Кто еще будет выставляться? — спросил Цицерон.

Вот еще один участник совещания, не понимающий, зачем его пригласили. Он предположил, что это была инициатива Гортензия и что его функция — найти лазейку, которая помешает Цезарю выставить свою кандидатуру на должность великого понтифика. Но беда заключалась в том, что он знал: никакой лазейки не существует. Lex Labiena de sacerdotiis составлял не Лабиен, в этом он был уверен. Во всем чувствовалась рука Цезаря. Закон был безупречен.

— Я, — сказал Катул.

— И я тоже, — вступил Ватия Исаврийский, молчавший до сих пор.

— Тогда, поскольку на религиозных выборах голосуют только семнадцать из тридцати пяти триб, — сказал Цицерон, — нам нужно подтасовать жребии, чтобы обеспечить участие в голосовании обеих ваших триб, исключив трибу Цезаря. Это повысит ваши шансы.

— Я не одобряю взятки, — проговорил Катон, — но думаю, что на этот раз мы должны подкупить кое-кого. — Он повернулся к своему племяннику. — Квинт Сервилий, ты среди нас самый богатый. Ты согласен вложить свои деньги в такое хорошее дело?

Брут покрылся холодным потом. Так вот зачем он им понадобился! Он облизал губы, затравленно глядя на всех.

— Дядя, я очень хотел бы помочь вам, — заговорил он дрожащим голосом, — но не имею права! Моя мать полностью контролирует мой кошелек.

Великолепный нос Катона стал тонким-тонким, ноздри раздулись.

— В двадцать лет, Квинт Сервилий? — рявкнул он.

Все смотрели на него в изумлении. Брут вжался в кресло.

— Дядя, пожалуйста, постарайся понять, — захныкал он.

— Да, я понимаю, — презрительно отозвался Катон и демонстративно отвернулся. — Тогда, кажется, — обратился он к остальным, — придется нам найти деньги для взяток в наших собственных кошельках. — Он пожал плечами. — Как вам известно, моя мошна отнюдь не набита деньгами. Но я внесу двадцать талантов.