Так что же… Хочу ли я знать?

- Почему ты пал? – все-таки спрашиваю, так и не сумев определиться.

- Потому что свет во мне был уничтожен моими же гордыней и злостью, Лис, - глухим эхо, чужим голосом, грудным рычанием. – Потому что решил, что могу и имею право карать.

Его ответ мало что проясняет, на самом деле, но пока мне достаточно и этого. Аарон слишком спокоен, чтобы я могла считать, что это действительно так, не может сказать прямо, подбирает слова, скорее всего неосознанно формулирует ответ так, как формулирует. Но…

Возможно, мне всего лишь кажется. Возможно, я оправдываю собственный страх. Зарецкий чувствует его. Тут без вариантов. Именно поэтому держит так крепко.

Аарону нужно время. И я готова его дать.

- Сейчас ты считаешь по-другому? Думаешь, что не имеешь права?

Шелкопряд смеется, тихо смеется, будто боится потревожить темноту за окном и тут, вокруг нас.

- Нет, Эли. Серафим может и должен карать. Я… я тем более могу. Вопрос только в том, кого.

- Я не понимаю, - качаю головой.

- Я Длань Господня, Эли. Я был рожден, создан, чтобы сражаться, чтобы наказывать, знаменовать своим появлением конец.

- Чего?

- Скверны. Я выжигал горящими углями грехи и пороки, нес свет. Ну… или думал, что нес свет. Метался, горел… Так просто гореть идеей, Эли, невероятно просто, даже если не понимаешь, когда больше незачем гореть и незачем существовать. Мне было все равно, кого и как «обращать к свету», все равно, что я разрушил и уничтожил ради этого. Грех – это так просто. Соврал – грешен, украл – грешен, убил – грешен. Я уничтожил стольких, что в какой-то момент перестал различать их лица. Уничтожал ведьм, колдунов, еретиков.

- Иных…

- Да, иных. Изгонял из одержимых бесов, иногда они умирали… На самом деле мне кажется, что они умирали чаще, чем я помню, - его голос скрипит, как ржавые петли, он сжимает меня все крепче и крепче. - А потом у меня отняли свет. И я…

- Остался во тьме, - я разворачиваюсь в его руках, чтобы видеть лицо.

- Почти. Я стал тьмой, Лис. Увяз и утонул в том, против чего так долго боролся. И Он низверг меня. В еще большую тьму и боль. Я все еще помню, как воняют паленые перья, я все еще помню, как скручивает стальными канатами сломанные крылья. Я падал слепым и полным ярости, восстал прозревшим и, надеюсь, победившим собственные грехи. Хотя бы частично.

- Как Лазарь…

- Нет, Лис. Лазарь восстал, чтобы служить Ему. А я восстал, чтобы отречься. Ну и…

Зарецкий молчит слишком долго, борется с собой.

- Что «и»?

- И потому что сдохнуть никак не мог, - тихо и колюче-терпко.

- Ты... Когда пал, ты обратился против Него?

- Против всего, - Аарон не избегает моего взгляда и тем не мене, не смотрит. Сейчас Зарецкий так далеко от меня, как только может быть. Смотрит на собственные шрамы, рассматривает грехи и ошибки, ворошит, как угли, воспоминания. И, несмотря на короткие фразы, на понятные, но, в общем-то, размытые объяснения, от его воспоминаний несет пеплом и кровью. Запах так силен, что мне кажется, я чувствую его во рту.

- Мне жаль, - качаю головой и не шевелюсь, замечая, как тлеют на дне его глаз те самые угли.

- А мне нет. Я был слеп не только, когда падал, я ослеп задолго до этого. Гордыня и тщеславие, ощущение собственного превосходства слишком долго росли во мне, крепли, набирались соком, как бутоны церберии. Мне надо было пасть, Эли. Или все-таки сдохнуть. К счастью, выбор сделали за меня.

- Ты же не…

- Именно это я и имею в виду, - невесело усмехается высший. – Из тьмы я восстал уже зрячим.

Я хмурюсь. Смотрю на Зарецкого и хмурюсь.

Проблема не в том, что Он не простит, проблема в том, что все та же чертова гордыня не дает хозяину «Безнадеги» простить себя.

- Что ты сделал?

- Готов был стереть с лица земли пару городов, - он произносит это так быстро, что слова сливаются в одно, беспорядочное и кривое. Что-то типа: «готобыстеретицаземи», и мне с трудом удается продраться сквозь них к смыслу.

Но все-таки удается.

- Почему?

- Потому что мог. Потому что они раздражали меня. Потому что у жалких, слабых, отвратительных людишек было то, чего никогда не было у меня. Я был так зол. В такой ярости, - Аарон спокоен, почти безразличен: нет даже раздражения в его интонациях, хватка на мне стала слабее. И мне приходится только догадываться, чего именно ему это стоило когда-то. Обиды на родителей всегда самые сильные, самые ядовитые. Будь ты хоть человек, хоть иной, хоть высший. Мы все чьи-то дети, даже я.

- Что?

- Его защита, Эли. Его любовь, Его помощь. Те, кого я «очищал», не всегда хотели быть «очищенными». И ведьмы, и колдуны, и иные… Их действительно было от чего очищать. И не все из них умирали… Я вытаскивал скверну, стирал грехи, пил яд стольких, что не хватит и десятка лет, чтобы назвать их просто по именам. И это был самый сильный, самый горький яд. Плотный, липкий, черный. В аду не каждый демон способен на то, что порой творили эти души… Эти люди… Изнасилования собственных дочерей и сыновей, каннибализм, пытки… Люди придумали бесчисленное множество пыток, а вместо наказания получали… меня. Он посылал к ним меня…

- Одержимые… - пробую я найти хоть что-то, что…

- Одержимость, - не дает не то что договорить – додумать - Зарецкий, - как вирус. В здоровом организме не заведется, Лис. Но он спасал и их. Тех, кто не хотел спасения…

- А тебя бросил.

- А меня бросил, - соглашается Аарон. – Хотя видел, во что я превращаюсь, в кого. Не мог не видеть.

- И тогда ты вышел из себя.

Вместо ответа Зарецкий качает головой.

- Он отправил меня к… человеку. Обычному человеку, не хуже и не лучше других, не старому, не молодому, не доброму, не злому. К обычному, с всего лишь каплей скверны и дурных помыслов. Тот человек… Я пришел, чтобы очистить его, чтобы привести к свету, пришел, как обычно приходил к людям, как делал тысячу раз до этого. А он взглянул на меня и улыбнулся, увидел, хотя не должен был, все понял, хотя в тот раз встретил впервые, заговорил... Я все еще помню тот взгляд, ту улыбку и холодные, безразличные слова.

- Что он сказал?

- Что не примет свет от того, кому он нужен, как воздух. Что прежде, чем спасать кого-то, мне бы неплохо спастись самому. Он говорил долго и много. Я ни с кем никогда так долго не говорил до этого. И я слушал. Не знаю зачем, не мог уйти, не мог сделать то, зачем пришел. Просто слушал и кипел от ярости. Ушел только утром.

- Ты вернулся на следующую ночь, - глажу я сильные напряженные плечи.

- Да. И на следующую, и после, и потом. Я пробовал уговорить человека оставить то, чем он занимается, отречься и прийти к Богу.