Дядя Бой встает на колени у постели Нэнни О, тихо зовет ее «my Nannie». Она слышит его, веки шевелятся, но глаза не открываются.

— У нее кровоизлияние в мозг, — говорит Гранэ.

— На полу, — говорит Сюзон. — Она упала, это я ее нашла.

— Много крови потеряла, — говорит Мария Сантюк.

— Почти всю свою кровь, — добавляет Иветта.

— Надо отвезти ее в больницу, — говорит доктор. — Немедленно. Иначе…

— Что иначе? — спрашивает дядя Бой, лицо его становится сразу бледным-бледным, и даже нос заострился.

— Я ничего не могу обещать, — говорит доктор.

Мама в вагоне. Ее ждет фонтан кактусов, похожий на огромный алмаз. И большие ночные кабачки дяди Боя. Парчовое болеро. «Heaven, I’m in Heaven». И папино: «Ты драматизируешь, Анни». Я возвращаюсь на лестницу, к Жизели, и валюсь рядом с ней. Но я не плачу, я не плачу.

С тех пор как бедную Мисс отвезли в байоннскую больницу, мсье Боя не узнать. Спокойный, рассудительный. Ужас, какой рассудительный. Машина его «бэби-спорт» скучает во дворе, рядом с машиной хозяйки и автомобилем мсье Макса. Мсье Бой заводит ее только в те дни, когда доктора позволяют свидания с больной, и он почти не пьет, во всяком случае, днем. Когда перед обедом я приношу на террасу портвейн с рюмками на подносе, он говорит мне: спасибо, Сюзончик, не надо, и то же самое — когда прихожу с бутылкой арманьяка после кофе в гостиную, где не так жарко (в этом году август выдался очень жаркий).

Это он попросил, чтобы госпоже Макс ничего не сообщали. Он попросил об этом еще до того, как перевез Мисс в больницу, а уж как она ужасно выглядела, бедняжка, когда я увидела ее, всю в крови, на полу ее спальни! И потом лежала в кровати, ну прямо как моя бабушка, что померла в прошлом году, только платочка, завязанного под подбородком, не хватало, самшитовой веточки в изголовье да святой воды в блюдечке. Сдается мне, она еще долго пробудет в байоннской больнице, и как оттуда выйдет, на ногах или ногами вперед, знает только Пресвятая Дева Бюглозская, ну да еще, конечно, Господь Бог. Но мсье Бой все равно сказал, что Анни не надо сообщать об этом несчастье, нельзя портить ей удовольствие от поездки в Париж и укорачивать ее даже на один из этих двенадцати дней.

— Удовольствие — дело святое, — сказал он.

А госпожа Жаки, разумеется, как и следовало ожидать, подняла хай. На другой день после несчастья она вошла в спальню хозяйки, как раз когда я принесла завтрак, и перед мсье Боем, который глаз не сомкнул всю ночь, и мадмуазель Долли, которая пришла поздороваться с хозяйкой, не стесняясь меня, как пошла, как поехала горланить, что в таких случаях получать где-то удовольствие — это сплошной стыд-позор, и что, мол, зачем вообще ей было ехать в Париж, госпоже Макс? Какая ее муха укусила? Кричала, что Париж — это место для богачей, для миллионеров, а не для таких, как мсье Макс, который вовсе не миллионер, тем более что его страховая компания на ладан дышит, и хотя он воображает себя принцем, живет-то мсье Макс, со своим гольфом, со своими фантазиями и английскими костюмами на деньги жены. В общем, завелась мадам Жаки. Выдала еще, что мсье Макс направо и налево всех поучает, в то время как ему самому следовало бы кое-чему поучиться. И что мадам Макс — плохая мать. И что ей надо отписать, даже телеграфировать, и сообщить все как есть, сообщить истину. Ис-ти-ну. Из нее прямо так и брызгало во все стороны этой истиной, из ее набитого рта и выпученных глаз.

— А кто займется тремя девчонками? — спросила она еще. — Бросить их, что ли, на произвол судьбы? Без надзора? Так вот, что касается удовольствий, то тут я обещаю вам самое натуральное счастье.

И давай поливать всех дочерей госпожи Макс: Жизель — ворчунья, у нее явно кишечник не в порядке. Надя — вся ободранная ходит, как пить дать принесет с пляжа какую-нибудь заразу, ждите, когда у нее температура до тридцати девяти поднимется, а то и до сорока, и кто, интересно, ухаживать за ней будет? Хозяйка? В ее-то возрасте? Мария Сантюк? Она весь день у плиты. Сюзон с Иветтой? На них все хозяйство и глажка. Хильдегарда, эта грубиянка, эта лицемерка, эта бессердечная девчонка? Ох уж эта Хильдегарда!

— Она все может, все умеет, вот только за сестрами последить ее ни за что не допросишься! — сказала мадам Жаки.

Но мсье Бой не дал госпоже Жаки закончить перечень несчастий. Он сказал своей сестре (и на этот раз совершенно серьезно, без улыбки):

— Ты не права, Кати. Жизель и Надя прекрасно выглядят и вовсе не собираются болеть. Что же касается Креветки, то она моя подруга, и я никому не позволю плохо о ней говорить.

И хозяйка согласилась с мсье Боем. Конечно, ей было не по душе, что трое детей оказались без материнского присмотра и без Мисс, но ведь надо же дать возможность госпоже Макс отдохнуть в Париже. Двенадцать дней пролетят незаметно.

— Найдем кого-нибудь, какую-нибудь женщину из басков или испанку, так уж и быть, смирюсь с этим, чтобы она присмотрела за детьми до возвращения матери, — сказала хозяйка. — Ты никого не знаешь, Сюзон?

Тут я не выдержала и сказала:

— Не надо никаких женщин из басков и никаких испанок. Если, мадам, вы позволите, я сама займусь детьми. Вы ведь знаете, нас в доме было девять человек детей и в семь лет я уже умела и пеленать своих младших братьев, и соску им давать. Тем более что девочек госпожи Макс я очень люблю.

— Какая отличная мысль! — сказал мсье Бой. — Я помогу тебе, мисс Сюзон.

За все время разговора мадмуазель Долли даже рта не раскрыла. Но тут не выдержала:

— А я тебе помогу, Бой, — сказала эта прилипала.

Хозяйке все это понравилось, она поблагодарила и меня, и мадмуазель Долли. Мадам Жаки еще поворчала, что в этом году все в доме с ума посходили и что если бы она могла, то немедленно уехала бы в Шательгюйон. Там она лечится каждый год в сентябре: тамошняя вода помогает при ее колибациллах. (А в это время господин Жаки обычно лечит свой синусит в Люшоне, куда ездит со своим компаньоном, господином Фишером, у которого слабое горло.) Госпожа Жаки заявила, что господин Жаки — не то что господин Макс, который только и думает о своих прихотях, что фирма «Фишер и Поммье», не в пример страховому агентству господина Макса, — солидная фирма, и завершила все такими словами:

— Вино — это все-таки более серьезная вещь, чем пароходы.

Так смешно было слышать от нее про вино, она ведь, госпожа Жаки, ничего не пьет, кроме чая, настоя вишневых хвостиков и подогретого цитронада, я прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться, и я уверена, что если бы бедная Мисс не лежала полуживая в больнице, мсье Бой расхохотался бы, как сумасшедший. Так и слышу его: ха-ха-ха, повтори, повтори, Кати: «Вино — это более серьезная вещь, чем пароходы»? И мадмуазель Долли, эта кобыла здоровая, тоже смеялась бы: ха-ха-ха, вино — серьезная вещь, а хозяйка сказала бы, улыбаясь: ну-ну, дети мои, посмеялись и хватит. И госпожа Жаки сразу перестала бы причитать, ей иногда бывает даже приятно, когда мсье Бой смеется над ее высказываниями. Если у нее и есть еще капля сердечного тепла, то только для него. Но в это утро ее «серьезное вино» не вызвало веселья, и тогда она принялась за меня (может, заметила, что я прикрыла рот рукой и что глаза мои смеялись):