И тут я быстро-быстро стала молить святую Мадлену Софию и блаженную мать Филиппину Дюшен, просить их помощи и поддержки, и они мне их даровали. Я спокойно сказала: счастливого пути, мама, желаю вам приятно провести время, я вам буду писать.

— Пиши каждый день, — сказала мама.

— Каждый день, конечно. Каждое утро, перед тем как идти на пляж.

И я повернулась к папе, сказала: счастливого пути, папа, желаю вам хорошо провести время. Он быстро поцеловал меня, как всегда, сияющий и холодный. Выглядел он великолепно: костюм в клетку, галстук бабочкой цвета бордо и, несмотря на жару, кожаные перчатки. Дядя Бой поцеловал маму, сказал: счастливого пути, darling, и пожал руку папе. Тут начальник станции крикнул с баскским акцентом, чтобы все вошли в вагоны, дал свисток к отправлению, и поезд двинулся с обычным оглушающим грохотом. Глаза мои быстро скользнули по фигуре папы, по его бабочке, перчаткам, и я стала смотреть только на маму. Она сняла перед этим шляпку и жакет, я смотрела на ее волосы, она утром их вымыла, и они были легкие, волнистые, ветер шевелил их, я смотрела на ее голубое платье, на ее лицо. А оно удалялось все дальше, дальше, уменьшалось, покидая меня. Она махала рукой поверх опущенного стекла. И опять мне захотелось кричать, броситься на грязный перрон и кататься по земле. Но я стояла и улыбалась, стояла с поднятой на прощанье рукой, рядом с дядей Боем. А поезд укатил, увозя маму, и я осталась без нее, я слегка дрожала, но не пролила ни единой слезинки.

И на этот раз дядя Бой повел себя безупречно. Он не стал говорить: двенадцать дней, Креветка, пройдут быстро, и не стал говорить: ну вот, наконец-то они уехали и мы можем жить, как хотим. Ничего не сказал, даже не дотронулся до меня, понимая, что я не хотела никаких утешений, что несчастью моему невозможно помочь. Я побежала, он за мной, и мы бежали по вокзалу Байонны, мимо удивленно смотревших на нас железнодорожников, пассажиров и носильщиков; кто-то из них даже сострил: вы что, поезд догоняете? А мы не отвечали, мы бежали по залу ожидания. Выбежали из вокзала. Последний рывок — и мы у нашей старой «вуазен». Дядя Бой открыл мне правую дверцу. «Прошу вас, мадмуазель!» Но прежде чем сесть в машину, я бросилась ему на шею и поцеловала в щеку, от него хорошо пахло одеколоном «Поло Тен».

— От вас приятно пахнет.

— Это специально для тебя. Куда едем?

— Куда хотите.

Мы поехали в Биарриц, ночь была теплая и ароматная.

— Ты спать еще не хочешь, Креветка? Может, прогуляемся немножко?

— Я хотела бы всю ночь провести на улице.

Мы оставили машину перед церковью Сент-Эжени и, взявшись за руки, пошли пешком вдоль тамарисков. Внизу, справа, рокотало море, но на бульваре было полно без умолку стрекочущих дам и заливающихся смехом влюбленных. Поэтому мы, не сговариваясь, полезли по лестнице вверх, на скалу Пресвятой Девы, добрались до первого пешеходного мостика. У его каменного парапета не было ни единого человека. И в туннеле под скалой, и под Девой, мирно возвышавшейся на фоне неба, — тоже никого. Все, кто толпится здесь днем, ушли: фотограф в белом пиджаке со своим черным аппаратом на треноге, продавщица почтовых открыток, торговцы арахисом и сластями. И просто посетители, — они обычно перекрикиваются, как на палубе корабля, — и дети, кидающие камушки в море. Мы поднялись ко второму мостику и прошли по нему до самого конца этого навечно пришвартованного корабля. Там были мы одни, он и я. Одни, Бой и Креветка, на носу корабля, между водой и ночным небом.

— Хочешь, чтобы стало страшно?

— Хочу.

Он приподнял меня и посадил на парапет лицом к морю.

— Не шевелись.

Я не шевелилась и даже перестала дышать, заморгала глазами, чтобы не слишком видеть (вернее, чтобы не слишком чувствовать) пустоту вокруг меня, подо мной. Я была маленьким Муком на ковре-самолете, андерсеновской Дюймовочкой, летящей на спине ласточки, или тем самым профессором, которым так восхищается Сабина де Солль: он изобрел шар, поднимающийся высоко в стратосферу, какое волшебное слово «стратосфера» и какой же смелый этот профессор Пиккар, — Сабина сказала, что у него такая фамилия.

— Ну что, страшно?

— Немножко.

— Подожди, я сейчас.

Легкий и подвижный, опираясь о парапет только одной рукой, дядя Бой подпрыгнул и сел рядом со мной.

— Привет!

— Привет!

— Наклонимся?

— Наклонимся.

Я почувствовала руки дяди Боя, обхватившего меня, твердые-твердые, как веревки. Мы склонились над бездной. Море колыхалось и звало: иди, полежи на спине. А между морем и мной — мягкая, как вата, дорога, головокружение, похожее на танец, в голове у меня дырки, белые пятна, ветер, и тело мое, существующее только благодаря рукам дяди Боя. Я смотрела, как бегут волны, как они обрушиваются на скалы, будто плывущие за нашей скалой, как от них разлетаются в разные стороны хрустальные искры. Нас несколько раз обдало брызгами, но мы не шевелились. Я думала о маме, я знала, она видит нас в эту минуту, и Дюймовочку, и профессора Пиккара. Но ей совсем не было страшно, нисколечко, она не кричала: Бой, Хильдегарда, спускайтесь немедленно, вы что, с ума сошли; она повторяет сказанные только что в машине слова: я полагаюсь на тебя, Хильдегарда, и ее волнистые волосы развеваются вокруг лица, и она вся такая же спокойная, лучезарная, как Пресвятая Дева над нами.

— Ну что, все прекрасно, Креветка?

— Чудесно!

— Тебе уже не так грустно?

— Уже не так.

— Тогда, может, пойдем вниз?

— Пошли.

Он соскользнул вниз так же легко, как только что вспрыгнул наверх, потом протянул руки и опустил меня на землю, в безопасном месте, спиной к парапету.

— Не сильно намокла?

— Нет, я не боюсь воды.

— Вот, а я сам придумал этот фокус: когда мне грустно, я пугаю себя. После этого мне уже не грустно.

— Здорово вы придумали, дядя Бой, средство это верное.

— Хочешь прямо сейчас вернуться в Пор Жеритцу?

— Думаю, пора. Надо. Разве нет?

— Почему надо? Я себе никогда не говорю: надо. Ты что, хочешь спать?

— О, нет!

— Тогда что же?

— Гранэ будет волноваться.

— Не беспокойся. Гранэ волнуется только тогда, когда я ей это позволяю.

Он подал мне руку. Мы прошли по мосткам, по туннелю, вышли к тамарискам, где гуляли люди, и направились к старому порту. После легкого сеанса страха, сердитых волн и бесшумного полета в стратосферу все казалось веселым и радостным: свет, говор в кафе, люди за столиками, старый порт, его узенький пляж и стайки приплясывающих на воде лодок.

— Пить хочешь, Креветка?

— А вы?

— О, я всегда хочу пить, ты же знаешь.