Мама будет жить в том же отеле, где останавливается дядя Бой, на улице Риволи. Стильная горничная откроет ее чемодан в зеленом чехле, развесит в гардеробе привезенные ею платья. Утром мама будет пить кофе, глядя на деревья Тюильрийского сада, на фонтаны и статуи. В полдень она будет есть ленч на выставке, в ресторане «Король Георг VI». В театр пойдет в шелковом ансамбле — платье и манто от Бруйо, цвета альпийской фиалки, а отправляясь в ночной кабачок, наденет черное вечернее платье с глубоким вырезом на спине, парчовое болеро и большое жемчужное ожерелье. Папа будет с ней танцевать чик-ту-чик и по этому случаю вставит в глаз монокль. На другой день они пойдут к знаменитому портному, к Ворту, или, может, к Магги Руфф, или к Скьяпарелли, какие забавные фамилии, похожи на имена сказочных героев. И мама вернется в Андай с платьем, сшитым в Париже, она попросит у дяди Боя его бледно-голубой «толбот» с верхом цвета спелой сливы, у Долли — собачку ее родителей, которую зовут Уискетт, и займет первое место на ежегодном конкурсе дамской элегантности и собачьей красоты в Биаррице.

Папа уступил. На этот раз он предпочел маму своему гольфу. Я не рада, что он мой отец, но рада, что он уступил маме, не рада, что мама танцует с ним чик-ту-чик, но рада, что она элегантна, весела и что на ней черное платье, парчовое болеро, жемчужное ожерелье, что для нее играют нежные трубы и саксофоны. Я рада, что она любит то же, что любит дядя Бой, — ночные кабачки, ночь, праздники. И я, когда вырасту, поеду в Париж. Там будет тогда другая выставка, еще более роскошная, что за слово, мне нравится, как его произносит дядя Бой: роскошная, он красиво открывает рот на слоге «рос», обнажая свои такие белые, такие веселые зубы, все мои возлюбленные будут веселыми людьми.

Мы проехали Двух Близнецов, мыс Фигье, и вот мы уже дома, в Андае. Дядя Бой поет по-английски, а я мечтаю.

— Все еще не хочешь спать, Креветка?

— Дядя Бой, я же говорю, что хотела бы всю ночь провести на улице.

— Ну ты и впрямь женщина моей жизни.

А я знаю. Вот «Клуб морских коньков», портик, качели, трапеции. Если бы он сказал: давай зайдем, давай покачаемся, я, наверное, согласилась бы. Он раскачивал бы качели, а я бы говорила: выше, еще выше, а потом сделала бы «лягушку» на трапеции, чтобы опять закружилась голова, как на Скале Пресвятой Девы. Но он не предлагает и уже не поет, а только тихонько насвистывает. Через минуту мы въедем в ворота Гюр Жеритцы, дяде Бою не придется сигналить, Гранэ наверняка приказала Сюзон не закрывать ворота, а сама ждет нас в спальне, в кровати, надела ночную лиловую кофточку, еще не сняла сережки и вяжет какой-нибудь носок. В кресле возле кровати сидит Долли де Жестреза со своей челочкой. Она не дуется, не сердится на дядю Боя за то, что он оставил ее на весь вечер и даже часть ночи одну. Зузу Вардино уехала на следующий день после 14 июля, обиженная: якобы дядя Бой не слишком вежливо обошелся с ней — как с прислугой. С тех пор Долли торжествует, осыпает Гранэ мелкими подарками, громко хохочет, наверное, и сейчас тоже. И Мария Сантюк тоже в спальне Гранэ, я уверена. С тех пор как Нэнни О нездоровится, Гранэ вызывает к себе Марию Сантюк, когда в позднее время дяди Боя нет дома. Я так и вижу ее. Она сперва стоит, скрестив руки на своем белом переднике, потом Гранэ наконец говорит ей: присядь, Мария, пожалей свои ноги, и Мария берет стул, садится немного в сторонке и сидит, как в церкви, ноги вместе, глаза опущены; она устала, но виду не подает и, тяжело ступая, отправится спать только тогда, когда дядя Бой вихрем влетит в комнату, бросится животом на кровать, уткнется лицом в шею матери, а Гранэ обзовет его бродягой, котом мартовским и рукой в старческих веснушках погладит по волосам.

А пока она просит Марию рассказать Долли что-нибудь о том, кого они продолжают называть Малышом. Мария повинуется. Опустив глаза, она рассказывает про то лето, когда была нянькой дяди Боя. В тот год Нэнни О поехала отдохнуть в Ирландию, а дяде Бою после тяжелой зимы с простудами и ангинами пришлось удалять миндалины и полипы. Гранэ, Мария Сантюк и Малыш провели тогда лето в Котрэ. А там, конечно же, всюду: в городском саду, в парке, в рощах Бордо все только на него и смотрели. Он был в Котрэ самым красивым ребенком. Для него там взяли на время ослика, и директор отеля, очарованный прекрасными манерами мальчика, разрешил, чтобы ослика (дядя Бой прозвал его Шарло) кормили одновременно с ним во дворе напротив столовой для курортников. Метрдотель приносил на подносе пюре из вареной моркови для дяди Боя и сырые морковки для ослика Шарло. Ах, каким он был забавным уже тогда! Какой обладал фантазией, как был очарователен! «Так бы и украла», — сказала одна элегантная дама, и Мария Сантюк восприняла эти слова буквально и все лето дрожала, как бы мальчика не похитили. Кто? Да кто угодно: цыгане, какой-нибудь бездетный миллиардер, та элегантная дама, у которой вырвались эти слова. И на ночь, поскольку она спала в одной комнате с ребенком, Мария придвигала к двери стол, а к окну — шкаф.

Как, должно быть, смеется Долли, слушая эти рассказы! Наверное, раз десять повторяет фразу той дамы: «Так бы и украла!» С нее станется предложить дяде Бою прокатиться до Котрэ. Сядут утром в «толбот», она скажет: дай я поведу, милый Бой, и погонит во весь опор по горным дорогам, по самому краю карниза над пропастью, и будет еще талдычить свое любимое: «Обожаю риск». Чертова обожательница риска! Ах, если бы она могла исчезнуть, как Зузу Вардино!

Что случилось? Почему во всех окнах виллы Гюр Жеритца горит свет? Почему рядом с серой, чистой «пежо» папы стоит еще «пежо», черная и грязная? Дядя Бой хлопает дверцей и в два прыжка оказывается на крыльце, а я бегу за ним. Входная дверь не заперта. Ни в гостиной, ни в столовой никого нет, но на лестнице горит свет. Гранэ в ее спальне на втором этаже нет. Постель вроде бы готова к ночи, расстелена, и простыня откинута, но подушка не примята. Подбегаем к комнате тети Кати, дядя Бой стучит. Никто не отвечает. Скорее, к детской! Там одна Надя, она спит, посасывая большой палец, так бывает, когда мамы нет дома. А где Жизель? Где Гранэ? Долли? Мария Сантюк? Тетя Кати? Сюзон? Иветта?

Взбегаем на третий этаж. Слышим голоса, разные голоса. Приглушенные, громкие, визгливые. Первая, кого я увидела, — это Жизель, которая сидит на полу, как цыганка, босая, вся в слезах, халатик не застегнут. Дядя Бой поднимает ее. Что случилось, Жизель? Она не может говорить, заикается: Нэ, Нэ.

— Нэнни О! — восклицает дядя Бой.

Мы входим в комнату Нэнни О. Все собрались тут: Мария Сантюк, Иветта, Сюзон — все в рабочей одежде. Гранэ и тетя Кати — в халатах. Долли в пижаме. И еще один лысый господин в темном костюме, я узнаю его, это доктор, он лечил меня два года тому назад, когда у меня была свинка. Они загораживают постель Нэнни О. Дядя Бой подходит, расталкивая всех. Я — за ним. Нэнни О, наша старенькая милая Нэнни О, добрая, седая, внимательная нянюшка. Глаза ее закрыты и как бы даже запали. Мертвенно-бледные щеки, как у святой Мадлены Софии, жуткая бледность Лоране де Нара. Я кричу:

— Нэнни О, Нэнни О!

Сюзон хватает меня, прикрывает мне рот ладонью.

— Прошу тишины, — говорит доктор.