Потом появились маленькие мальчики, и старшие выстроились сзади, но на лице этого подростка я заметил то же выражение - спокойное, но искрящееся, - что было, когда он танцевал сам. Я подумал, что раньше они не танцевали под настоящую музыку, и теперь танец предстал перед ним, словно картина, увиденная при дневном свете после тусклых масляных ламп. Когда кто-то из товарищей обратился к нему, он вначале не услышал, потом ответил с улыбкой, но глаз не повернул - они по-прежнему следили за танцем.

Не знаю, сколько времени стоял я там и смотрел, опершись на колонну: время будто застыло для меня, как пруд, у которого глубина больше ширины. Потом, когда наступил перерыв для отдыха, один из музыкантов встал, словно хотел отлучиться; я проснулся и осознал ход событий, поняв, что разучивание танца скоро закончится и мальчик уйдет. В первый раз я оглядел колоннаду, надеясь найти кого-то знакомого, и недалеко от себя увидел Платона - он стоял один. Я поздоровался с ним и немного поговорил о танце. Потом, по возможности легко и ненавязчиво, начал спрашивать имена то одного, то другого мальчика, начав с тех, что танцевали отдельные партии. Он говорил мне, если знал; наконец я спросил:

– А тот седой подросток, что вел линию, его имя ты знаешь?

Он ответил:

– Его зовут Астер - Звезда.

Он говорил негромко, но мальчик, который до сих пор ни разу не глянул в мою сторону, поднял голову, услышав свое имя, и повернул к нам темные как море глаза. На этом мгновении моя память словно проваливается: я не знаю, улыбнулись ли они друг другу. Когда молния проскакивает между небом и морем, форма облака или волны неразличима, - так же было и с их радостью.

Я ушел и, шагая по Городу, думал, что сделал глупость - не досмотрел танец до конца, чтобы остался в памяти. Ибо человек может носить в себе куда больше, чем полагает; так, однажды во Фракии, когда в меня попала стрела и начали вырезать наконечник, я уставился на простую птичку на дереве - и до сих вижу каждое перышко… Но я ушел уже слишком далеко, чтобы возвращаться. Когда сосны, венчающие Ликабетт, коснулись меня своей тенью, я удивился, что привело меня сюда. А потом, немного выше на горе, там где камни не могут взрастить ничего, кроме редких мелких цветков, голос во мне сказал: "Познай самого себя". И я постиг истину, что человек не ощущает такого горя из-за потери того, чего никогда не имел, сколь оно ни превосходно; я горевал скорее о том, что когда-то было моим. И потому я не сел на камень, как собирался, а полез выше, на самую вершину горы, где на фоне неба стоял маленький алтарь. И там, вспоминая, чем обязаны мы богам и своей душе, через правду которой познаем их, я воздел руки к Зевсу Отцу и дал обет принести ему жертву, ибо он в должное время дал Сократу сыновей.

Немного позже мне пришло в голову, что надо пойти в Город и найти его; он, кажется, всегда знает, когда человек готов слушать, но не говорить. А потом я заметил с горы дорогу к усадьбе Лисия. Он не просил меня о помощи, но рабочих рук у него не хватало, и, наверное, он просто подумал, что мне больше хочется повидать друзей в Городе. А кроме того, всегда оставалась возможность, что отбившийся от своих отряд спартанцев проскользнет через посты Стражи. Я устыдился, что позволил ему уйти за город одному. И тогда я спустился в Город, одолжил у Ксенофонта лошадь и поехал делать то, что потребуется Лисию.

Мы видели, как Алкивиада провозгласили на Пниксе верховным стратегом афинян - до него такое место занимал лишь Перикл; мы радостно приветствовали его, когда он стоял на каменной трибуне с венком из золотой оливы на светлых волосах, глядя вдаль над Городом, как возничий смотрит поверх своей упряжки. Мы видели, как были выброшены в море выдвинутые против него проклятия за неблагочестие, записанные на свинцовой табличке; мы шагали вместе с ним вдоль Священной Дороги, провожая Процессию мистерий в Элевсин, к царю Агису в зубы; в первый раз со дня падения Декелеи решился Город отправить ее сухопутным путем. В большом храме его принимали, как любимого сына Богини, - это мы тоже видели.

Даже его враги присоединились к хвалебному пеану, так воспевая его подвиги, что народ, который никогда не устанет глазеть, был бы не прочь тут же отослать его за новыми победами. В те дни говорили, что стоит ему только свистнуть, и Афины снова обзаведутся царем. Разве он не явился, когда мы были побиты, повержены на колени и угнетены тиранами, и не сделал нас владыками моря? Но, не прошло еще и трех месяцев, как он снова отбыл на Самос; и когда люди дивились его скромности, мы, пришедшие с ним, только смеялись.

Нам же казалось, что мы догадываемся о его мыслях. Теперь ничто не удовлетворит его, кроме победы в войне. Он не знал меры ни в одном из своих желаний, но превыше всего ему хотелось побеждать. Самый сладостный день для него настанет, когда царь Агис придет выторговывать условия сдачи. Война тянулась уже двадцать три года; он участвовал в ней, то на одной стороне, то на другой, с тех пор, как стал юным эфебом, которого вытащил из-под копий у Потидеи крепкий гоплит по имени Сократ, подарив ему жизнь, дабы мог он ею воспользоваться, как пожелает.

Итак, мы попрощались с друзьями и родственниками и приготовились к отплытию. До отхода я еще раз зашел в школу Миккоса посмотреть на упражнения мальчиков. Но теперь мой старый наставник по бегу был на месте и задержал меня разговорами, так что я лишь на миг увидел того мальчика, Астера - он стоял с дротиком у плеча, целясь в мишень.

Мы приплыли на Самос, пообедали с полными зависти друзьями, обсуждая привезенные нами новости, и снова занялись войной.

Но вскоре, наблюдая за спартанцами, стоящими в Милете, мы обнаружили там изменения. В прошлом мы не раз выгадывали от их старого глупого обычая менять своих флотоводцев каждый год. Иногда человек, которого они присылали, вообще не бывал в море. И совсем недавно произошла очередная смена. Нового наварха - морского стратега - звали Лисандр.

Мы быстро поняли, что теперь уже не придется посмеиваться над дорийской смекалкой. Он очень быстро сообразил, что надо встретиться с молодым царевичем Киром, сыном Дария, у которого сердце горело при воспоминаниях о Марафоне и Саламине, как будто эти битвы случились только вчера. Спартанцев он простил - ни один не выжил, чтобы похвастаться Фермопилами. Это афиняне завернули великое войско, которое выпивало реки досуха. Короче говоря, он дал Лисандру достаточно денег, чтобы тот мог поднять плату своим гребцам.

Ни у него, ни у нас не было столько рабов, чтобы посадить на весла военного флота. И они, и мы использовали свободных людей, в основном из союзников, которые тем зарабатывали себе на жизнь. Конечно, наши гребцы сразу стали перебегать к Лисандру. Он переместил свой флот из Милета, где мы держали его под неусыпным наблюдением, на север, в Эфес. Там, на таком расстоянии, что наши дезертиры могли добраться до него за день, он спокойно отсиживался, обучая своих людей, отбирая лучших гребцов и тратя серебряные дарики Кира на лес и смолу.

Мы все были готовы напасть на Хиос, захват которого послужил бы решающим шагом. Никто из нас не сомневался, что он падет перед Алкивиадом в конце концов, он уже брал этот остров раньше, когда он был наш. Но теперь Лисандр засел со своим флотом на дороге, а у нас не хватало серебра, чтобы переманить к себе гребцов, и потому мы вынуждены были ждать денег из Афин или снова отправиться в набег выжимать контрибуцию. Не приходилось ожидать, что главнокомандующий сам возглавит поход по такому мелкому делу, когда мысли его заняты всеобщей победой. В первый раз Алкивиад заскучал на Самосе.