— С тех пор как я держал его в тисках, тогда, во время войны, я знаю его досконально. Он слишком чувствителен, чтобы действовать. — Крамер хитро ухмыльнулся. — А для такого убийства я не дам ему шанса.

Она продолжала разговаривать с ним, чтобы выиграть время. Вокзал и стоянка такси отрезаны, какие же есть еще пути, чтобы выбраться из Венеции? Корабли? Может быть, просто нанять лодку и переплыть через лагуну, выйти где-нибудь на суше? Но ведь он уже не выпустит меня из своих когтей.

— А как вы собираетесь разделаться со мной? — спросила она. — Тихо или громко?

Он снова усмехнулся, белая маска среди серых масок в стиле рококо, снова отпил пива.

— Какие же, однако, у вас романтические представления, — сказал он. — Мы договоримся.

Ловко, он знает, что достаточно ему произнести хоть одно угрожающее слово, чтобы я встала и пошла в ближайшее полицейское управление. Но он не допустит ошибки. Он не даст мне повода донести на него в квестуру, попросить защиты у итальянской полиции. Наоборот, он предостерег меня от нападения. Он достал мне деньги. И кроме того, у него связи с квестурой.

— Вы назвали меня убийцей, — он начал вспоминать. Те, на чьей стороне сила, и их монологи, типичная рефлексия витального колосса, что-то вроде его желудочного насморка, желание выговориться, выиграть время. — В 1933 году меня перевели из уголовной полиции в гестапо. Я чиновник. Чиновник и солдат-фронтовик. Всегда был на стороне германских националистов, никогда не поддерживал этих, черно-красно-золотых. Всегда ненавидел евреев. Для меня было настоящим избавлением, когда мы наконец получили право арестовывать евреев, коммунистов и демократов. Когда наконец в Германии стало чисто. Я ратую за чистоту, за ясность, я чиновник, под конец я работал в итальянском отделении гестапо, после того как закончилась моя служба в Освенциме, и я остался здесь, сначала в Генуе, позднее в Венеции. Сначала подпольная торговля на черном рынке, потом пара вымогательств, вы знаете, есть итальянцы, которые очень хорошо сотрудничали с нами и которым я объяснил, что они должны мне помогать, иначе взлетят на воздух вместе со мной, а потом у нас уже была крепкая организация, верная группа своих людей, должен вам сказать, что мы сознательно ограничиваемся тем, чтобы помогать жертвам еврейской мести, я лучший специалист нашей организации по связям с арабскими странами, денег у нас достаточно, мы все еще живы, и живы те, кто сотрудничал с нами и кто поэтому должен давать нам деньги, притом не только в Италии, меценаты, выходит, существуют не только такие меценаты, как в «Павоне», которые финансируют поэзию, но и меценаты убийств, а может быть, есть и такие, которые финансируют одновременно стихи и убийства, которые стихами откупаются от убийств и убийствами мстят за стихи; может быть, тот друг поэта оплачивает и врага евреев? Но нет, это было бы невероятно.

— В Италии я устроился отлично, уже два года живу здесь, в Венеции, нашел две комнаты на Джудекке, там, где она особенно грязная; Тереза Фалькони, эта старая шлюха, просто глаза вытаращила, когда услышала, какую сумму я ей предлагаю за ее комнаты, а в постели потом я научил ее молчать, есть стопроцентно надежный рецепт, чтобы исчезнуть с поверхности: надо иметь деньги и научить женщину, с которой спишь, помалкивать. Он абсолютно прав, он делится со мной своим рецептом и объясняет мне, почему я никогда не смогу спрятаться: у меня нет денег и я принадлежу к тем женщинам, которых ни один мужчина не научил молчать. Я не могу перестать называть эстетов и убийц по имени.

— С тех пор, как победу одержали коммунисты, демократы и евреи, я ни разу не был в Германии. В начале 1944 года, когда меня перевели из Освенцима, я работал в различных отделениях гестапо в рейхе, но эта работа показалась мне скучной, и я попросил, чтобы меня перевели за границу. Так я обосновался в Италии, в двух комнатушках на Джудекке, и, собственно говоря, я совсем не тоскую по Германии. Раз уж мне приходится скрываться, то уж лучше в грязи, в Германии я мог бы жить только в чистоте, мое главное желание — чистый рабочий кабинет в Германии, где я сам бы следил за тем, чтобы уборщицы начищали все до блеска, настоящий кабинет с настоящим письменным столом, за которым я сижу и жду, чтобы один из наших людей привел ко мне вредителя. Эти минуты в ожидании допроса я всегда особенно любил, вы знаете, когда я уже изучил дело и сконцентрировался на нем и мне остается только ждать. Кстати, во время допросов я никого не бил, я разговаривал с людьми спокойно и тихо. О’Мэлли может это подтвердить. Или он врал, что я бил его?

— Нет, — сказала Франциска, — это вы предварительно поручали сделать «вашим людям», не так ли? Вы же чиновник, а чиновники сами не бьют, они поручают это другим.

Впервые за это утро он посмотрел на меня со злостью. Его зрачки, дырки в белой маске, сузились. Потом он совладал с приступом гнева и сухо сказал:

— Я всегда придерживался распоряжений начальства. Впрочем, все это было так давно, я всерьез не рассчитываю, что когда-нибудь еще в моей жизни я окажусь в Германии в служебном кабинете. И потому меня вполне устраивает то грязное существование, которое я веду в Италии. Потому что в Германии я мог бы жить только в чистоте и как победитель.

Франциска рассматривала чаинки на дне стакана — коричневую массу, которая всегда была ей противна.

— Собственно, почему вы оправдываетесь, Крамер? — спросила она.

Он рассеянно поднял голову.

— Не вздумайте больше называть меня моим именем, — одернул он ее. — Меня давно уже зовут по-другому.

— В немецких списках по розыску вы числитесь под этим именем, — сказала Франциска. — Или я ошибаюсь?

Они посмотрели друг на друга.

«Крупный полнокровный человек, — сказал мне Патрик, — умный, циничный и полнокровный, он был как сама жизнь, а жизнь, как вызнаете, Франциска, умна, цинична и полнокровна». Да какое там, это всего лишь картонная маска с красноватыми глазами и жирным ртом, наверное, он просто постарел, старый альбинос в старом сером злом кафе в стиле рококо, который хочет запугать меня, запугать в этом «Антико Кафе Квадри».

Она донесет на меня, она решится, даже если не решится никто другой, она рискнет; первое, что она сделает, вернувшись в Германию, — она донесет на меня, и тогда итальянцы выйдут из игры, итальянцы, которые меня знают и оставляют в покое, потому что их подмазал Перроны и еще двое-трое важных господ из промышленности, маленькое тихое распоряжение, отданное квестуре, оставить меня в покое, потому что, если я начну выкладывать, возникнет слишком большой скандал; но если кто-то донесет на меня в Германии, потребует моей выдачи через Интерпол, и итальянцы свалят все на меня, а на процессе в Германии я могу сколько угодно рассказывать о Перроны и других итальянцах, прокурора это не заинтересует, я могу даже пригрозить, что назову несколько очень известных немецких имен, нескольких господ из промышленности и политики, но им это будет абсолютно безразлично, в Германии умеют делить судебный процесс на отдельные части, прикрыть изобличенных, в Германии резко различают между изобличениями и преступлениями, уличенными и преступниками, между ответственными и реальными преступниками, и наказанию подлежат только преступники.