Или он нашел репродукцию в своих книгах? Очевидно, и художник, и женщина на портрете малоизвестны, однако работа Виньо была достаточно хороша, чтобы Мет ее купил. Я зашел в сувенирную лавку, но там не нашлось книг или открыток с репродукцией. Я снова поднялся наверх, прошел галерею. Она ждала там, сияла, улыбалась, готова была заговорить. Я достал свой блокнот для набросков и зарисовал ее наклон головы как умел. Потом стоял, глядя ей в глаза. Мне трудно было уйти, не взяв ее с собой.

После художественной школы я бралась за любую работу, какую удавалось найти, пока наконец не пробилась на место преподавателя в Вашингтоне. Время от времени я что-то выставляла, вступала в какие-то группы, даже попадала в хорошие мастерские. Я хочу рассказать вам о мастерской, в которую попала около трех лет назад, в конце августа. Она размещалась в старом поместье в Мэне, на побережье. Мне всегда хотелось побывать в тех местах и, может быть, написать их. Я доехала туда от Вашингтона в своем маленьком пикапе, в моем синем «шеви», который с тех пор сдала на свалку. Я любила грузовичок. В кузове лежали мольберты, большая деревянная коробка со всеми принадлежностями, спальный мешок, подушка и солдатский рюкзак, оставшийся у моего отца после службы в Корее, набитый джинсами и белыми футболками, старыми купальниками, старыми полотенцами, все старое. Собирая рюкзак, я сообразила, как далеко ушла от Маззи с ее воспитанием. Маззи никогда бы не допустила таких сборов: скомканная поношенная одежда вместе с серыми теннисками и пакетами новых кистей из собольего волоса. Она не потерпела бы моей барнеттовской футболки с полустершейся надписью на груди и брюк хаки с оторванным клапаном заднего кармана. Правда, неряхой я не стала: длинные волосы у меня блестели, кожа и поистрепавшаяся одежда были чистехоньки. На шее я носила золотую цепочку с гранатовой подвеской, купила новый кружевной лифчик и трусики, скрыв нарядное белье под рваньем. Я любила себя такой: обтянутые кружевами тугие округлости, скрытые под одеждой, не ради мужчин (от них я после колледжа успела устать), а ради минуты, когда я вечером снимала заляпанную краской белую блузку и джинсы с протертыми насквозь коленями. Только ради себя: я дорожила только собой.

Я выехала очень рано и свернула на второстепенную трассу к штату Мэн, переночевала на Род-Айленде в полупустом придорожном мотеле пятидесятых годов: маленькие белые коттеджи с надписями причудливым черным шрифтом. Все вместе неприятно напоминало мне мотель из фильма Хичкока «Психоз». Впрочем, убийц в нем не оказалось; я мирно проспала чуть ли не до восьми и позавтракала яичницей в прокуренной закусочной по соседству. Там же я сделала несколько набросков в записной книжке: засиженные мухами занавески, подвязанные по сторонам окна, ящик с искусственными цветами, люди, зашедшие выпить кофе. На границе штата Мэн стоял знак, предупреждающий, что на трассу могут выйти лоси, а вдоль дороги теснилась чаща вечнозеленых деревьев, подступавших к обочине, словно войско великанов — ни домов, ни проездов, только высокие ели миля за милей. А потом у самой обочины показалась светлая песчаная дюна, и я поняла, что подъезжаю к океану. Я взволновалась, как бывало, когда Маззи на летних каникулах возила нас на Кейп-Мэй в Нью-Джерси. Я представила, как буду писать морской берег, пейзажи или скалы у воды под луной… Совсем одна. В те времена я еще в полной мере наслаждалась романтичным «совсем одна», не зная пока, как скоро это становится одиночеством, как остро оно ощущается порой на развалинах прошедшего дня. И не только дня, если вы меня понимаете.

Мне не сразу удалось найти поворот на дорогу, ведущую через городок и дальше: в буклете мастерской была маленькая карта, с дорогой, оканчивающейся на выезде из цивилизации. Последние две дороги, по которым я проехала, были грунтовыми и напоминали просеки через густой сосняк, но были мягкими, и на обочине в лесной тени прорастали маленькие сосенки. Через несколько миль я выехала к пряничному домику — так это выглядело — и увидела на деревянных воротах вывеску: «Центр отдыха Роки-Бич», и кругом никого, а чуть дальше дорога свернула на большую зеленую лужайку. Передо мной стоял большой деревянный дом с такими же пряничными украшениями под карнизами, а за ним блестел океан. Дом был громадный, бледно-розовый, и старые деревья, и большая площадка, на которой кто-то играл в крокет, и гамак. Я посмотрела на часы: срок регистрации только начался.

Столовая, куда все сошлись вечером ужинать, располагалась в бывшем каретном сарае со снесенными перегородками. Под высоким потолком виднелись грубые балки, а по краям окон были вставлены квадратики цветного стекла. На дощатом полу расставили восемь или десять длинных столов, и молодые люди — студенты и студентки колледжа, они уже выглядели для меня молодыми — обходили их, разнося сифоны с водой. В конце зала была буфетная стойка с несколькими бутылками вина, стаканами и кувшином с цветами, а рядом открытые кулеры с пивом. Мне было неуютно, как в первый день в новой школе (хотя в детстве я все двенадцать лет отходила в одну школу) или на первом курсовом собрании, когда понимаешь вдруг, что все вокруг незнакомые и никому нет до тебя дела, и с этим придется как-то справляться. Я увидела, что несколько человек собрались группами у стойки с напитками, и направилась туда (я в те времена гордилась своей размашистой походкой) и, ни на кого не оглядываясь, вынула со льда бутылку пива. Оглядываясь в поисках открывашки, я плечом и локтем задела Роберта Оливера.

Точно, это был Роберт. Он стоял в полупрофиль ко мне и сторонился, уступал мне дорогу, даже не взглянув, кто на него налетел. Он разговаривал с каким-то худощавым мужчиной с седеющей узкой бородкой. Это несомненно, определенно был Роберт Оливер. Кудрявые пряди сзади отросли чуть длиннее, чем мне помнилось, а сквозь голубой рукав рубахи просвечивал загорелый локоть. В каталоге мастерской его имя не упоминалось. Почему он здесь? Сзади на его светлых легких брюках виднелось пятно жира или краски, словно он, как маленький, вытирал руки о штаны. Несмотря на вечернюю прохладу, на нем были тяжелые пляжные сандалеты. В одной руке он держал бутылку пива, а другой размахивал, втолковывая что-то узколобому собеседнику. Все такой же высокий, статный.

Я застыла на месте, уставившись ему в ухо, на тяжелую прядь волос за ухом, на знакомое и не забытое плечо, на клинок длинной ладони, воздетой в споре. Все то же надежное, изящное равновесие, как на вводных беседах в студии. Потом он, нахмурившись, оглянулся, он не копировал жест из кино, скорее казалось, он что-то потерял или пытается вспомнить, зачем вошел в комнату. Он узнал меня, не узнавая. Меня встревожила мысль, что я, если бы захотела, могла бы подойти и похлопать его по плечу под голубой рубашкой, уверенно прервав разговор. Меня ужаснуло его замешательство и смутное извинение: «Ох, извините! Где же я вас видел… Ну, все равно, рад встрече». Мне пришло в голову, что после меня у него были сотни (тысячи?) студентов. Лучше уж с ним не заговаривать, чем убедиться, что я для него — одно из сотен лиц в толпе.

Я поспешно обернулась к первому, на кого упал взгляд. Это оказался тощий парень в расстегнутой на груди рубашке. Грудь была ничего себе, загорелая, выпуклая, и на ней лежала цепочка с пацификом. По обе стороны от подвески, будто два куска куриного филе, красовались плоские загорелые мышцы. Я подняла глаза, заранее предположив, что у него, как положено старому хиппи, длинные волосы, но стрижка оказалась короткой, светлым ежиком. Лицо было таким же заметным, как грудь: клювастый нос, светло-карие глаза, неуверенно встретившие мой взгляд.